Ну, плывет, плывет… Где его хозяин пошлет на расторжку с гольдами, он и себе мехов наменяет. Он и в Бельго попал случайно. Купец посылал его куда-то на лодке, а начался шторм, сумрак опустился, была высокая вода, его и потащило, да и вынесло на бельговскую косу. Утром он огляделся — гольды к нему приступают… Вот теперь я правильно рассказываю, — оговорился Кешка, — а то бы непонятно было, чуть не пропустил я главного-то. Гольды позвали его к себе, ну, тамока он и Анну встретил, и все так и пошло. Ну вот. Ничего у него с ней не вышло, а как приплыл баркас, Иван ушел на этом баркасе вниз по реке. Так дальше ехал, опять торговал, помаленьку набирал меха. В Николаевск привез целый мешок соболей, сбыл по сходной цене — он тогда с американцами выгодно сторговался, — набрал себе товару и сам, от купца отдельно, пошел по осени обратно. Как встал Амур, купил он себе нарту и пошел нартой на собаках. И вышла ему удача: по дороге опять наменял у гиляков меха. Ну, паря, все бы ничего, да за Горюном напали на него беглые солдаты — тогда их тут много из Николаевска удуло, — напали они на него и маленько не убили. Конечно, все меха отняли…
Замерзал он израненный. Наехали на него гольды, отвезли к себе в Бельго. Там его шаманка признала, взяла к себе. Они с отцом ходили за ним, лечили его своим средством. Ну вот, оздоровел он и грустит, взяла его тоска. Амурская тоска — это такая зараза, беда. Как возьмет — ни о чем думать не станешь, полезет тебе всякая блажь в башку, ну, морок, он и есть морок. Нищий он, нагой, Иван-то, куда пойдет? Дожил до весны у гольдов. Лед прошел — плывут забайкальские земляки. Вышел он на берег. «Ну, Иван, — сказывают, — Анюша долго жить приказала. Ждала тебя, ждала — не дождалась». Анюша-то ушла из дому темной ночью на Шилку — да и в прорубь. Не захотела богатого казака… Сказывают, как Ванча наш услыхал это, так и заплакал. Шаманка-то его жалеет, гладит по лицу, а у него по скулам текут слезыньки.
Эх, Амур, Амур! Сколько через него беды!.. — вздохнул Кешка. — Иван-то и остался у гольдов, стал жить с шаманкой, как с женой, она свое шаманство кинула. Стали они зверя вместе промышлять. Жил он, как гольд, своих русских сторонился. Потом архирей приезжал, окрестил Ангу, велел им кочевать на Додьгу. Говорил Бердышову: «Отделяйся, живи сам по себе, заводи скот, хозяйство, а то огольдячишься. А мы тебе еще русских крестьян привезем, церковь на Додьге построим». Ну, однако, он уже теперь перекочевал, Ванча-то…
— Эх, паря, и баба у него, адали[7] малина, хоть и гольдячка, а красивая, — заключил Петрован Кешкин рассказ. — Игривая, язва! Как взглянешь — зачумишься, — покосился он посоловевшими глазами на темно-русую и миловидную Наталью Кузнецову. — Купец Серебров какие деньги давал Ивану, чтобы привел ее на баркас.
— Не взял Иван, — заметил Кешка.
— Тут какую русскую переселеночку дешевле сторговать можно, — продолжал Петрован.
Наталья поднялась и отошла от костра к шалашу. Крестьяне слушали Петрована молча и с явным неудовольствием.
— Баб-то нет на Амуре, не хватает. Привезут баржу с арестантками, так их солдаты разбирают, — продолжал казак. — А уж переселеночки-то другое дело… У нас на Шилке ли, на Среднем ли Амуре есть деревни, богатеют через баб, отстраиваются… Тракт-то идет зимний, господа едут, купцы — и бабам работы много… — усмехнулся казак.
— Я у вас в Забайкалье свадьбы видел, — заговорил Тимошка Силин, — так казаки калым за девок берут.
— Как же, это что казаки, что крестьяне — первая статья, — ответил Кешка. — У кого девок много, тот и богат. Замуж выдавать — с жениха калым.