Он с первым пароходом приехал из Николаевска, привез партию американских товаров, и сам ходил теперь в куртке и в американской шляпе.
— Как же, славные такие песни! В Расее, брат, строго, запрещают богохульничать да и начальство ругать, а песни все равно поют. Народ сложил! Как же, брат! Что с глупым народом поделаешь? Народ — работник! Ему хоть бы что!
— Паря, такие-то песни в Забайкалье есть, — сказал Иван и запел вдруг:
Разводя руками, он прошелся козырем, потом заложил пальцы в рот, выпрямился как истукан, дико выкатил глаза, затопал и засвистал.
Дедушка Кондрат схватился за бока:
— Ах пострел тебя возьми!.. В меринканской-то шляпе!
Бердышов с приплясом выхаживал по улице. Хохот стоял на релке.
— Вот так меринканец!
— В Сибири-то не шибко набожный народ, — рассуждал Кондрат. — Все из-за мехов! Попы-то больше по охотникам шляются — все им пушнину подавай!
Тучный Оломов как вкопанный остановился на грядках огорода напротив кузнецовской избы. Он снял фуражку с красным околышем, вытер платком лысину, блестевшую сквозь рыжую проредь волос, и расстегнул ворот форменного сюртука.
— Эт-то что за безобразие? — чуть нагибаясь всем корпусом и нешироко раскидывая обе руки, спросил он и поднял брови.
Зимой исправник был на Додьге, мельком видел новые избы переселенцев, но не заметил, в каком они порядке строены. Тогда стояли свирепые морозы, приходилось кутаться, пить коньяк и не хотелось лишний раз ходить по деревне в тяжелых шубах. Да и не до того было; по приказанию губернатора пришлось ездить наводить порядки в китайской торговле. Зато теперь в хорошую погоду Оломов все увидел.
— Как же ты избу построил? — загремел исправник на Егора. — Ведь поперек! Да как-то вкось! А что я тебе говорил? Я уже все помню, я велел в линию!
— Так уж вышло, барин! — спокойно ответил Кузнецов.
Изба нравилась ему. Он построил ее не в линию с другими, а как ему хотелось — окнами на солнце.
«Теперь попробуй сдвинь ее!» — подумал он.
— Будут ребята живы-здоровы, сгниет, барин, эта изба, построят другую. Умные будут, так и правильно выстроят.
— Молчать! — в гневе рявкнул исправник.
— Эх, вот это по-расейски! — с укоризной молвил дед Кондрат, стоявший в стороне. — Давно уж не слыхать было!
— А паспорт есть у тебя? — с подозрением спросил дедушку Кондрата полицейский, ходивший вместе с Оломовым, делая вид, что принимает старика за беглого каторжника.
— Какой у меня паспорт, сынок, — ответил дед, — мне восьмой десяток.
— У него борода заместо паспорта, — заметил Тимоха.
— Да и пашня у тебя нехороша. Какие-то куски, клинья, — продолжал исправник придираться к Кузнецову.
Оломов знал, что Егор работник хороший и росчисти его обширны и возделаны на совесть, но ему не нравилось, что Кузнецов держится независимо. Надо было осадить его, поставить на место. Исправник по привычке предпочитал бедных, смирных, приветливых и заискивающих, а из богачей — тех, за которыми водятся грехи, которые побаиваются начальства.
— Ведь где у тебя росчисть, — кричал он, — там должна быть улица! И зачем с пашней так вылез, что за штаны у тебя получились? Порядка не знаете? Первая линия должна быть — избы, вторая — огороды, третья — пашни. А ты все испортил!
В первый год амурской жизни, по весне, несколько лет тому назад, Егор ждал начальства, хотелось ему поговорить по душам. Сколько дум, надежд прошло в ту первую зиму, сколько светлых мыслей о будущей жизни! При первом знакомстве с Оломовым Егор намеревался поделиться мыслями о первой прожитой здесь зиме, сказать, что и тут жить можно, и многое хотелось услышать от начальства. Егору казалось, что и власть здесь, на новых местах, должна быть не такая, как дома. Он полагал, что здешние чиновники должны дорожить хорошими переселенцами, что и они стараются завести здесь новую жизнь. А Оломов оборвал тогда Егора и потребовал того, в чем нет никакого смысла; не стал Егора слушать, а сказал только, что избы надо строить в линию. Это здесь-то! Зло и досада взяли Егора. «Эх вы, ублюдки царевы! — думал теперь Егор. — Ну вот я тебе и построил!»
Он слушал брань исправника и чувствовал, что душа его не колеблется при диких окриках, не замирает от испуга, как бывало прежде. В ней появилось что-то крепкое, негнущееся, заложенное тут, на новоселье, в свободной таежной жизни. Егор полон был презрения к этим глупым, надутым чинушам, явившимся бог весть зачем на новые земли, не разумевшим ничего ни в жизни, ни в труде.
— Мы потому и выжили тут, барин, и завели хозяйство, и жизнь наладили, что нас эти годы не касалось начальство, что мы не в линию строились, — вдруг сказал Кузнецов и глянул остро и озорно в желтые глаза Оломова.