Через час мы оказываемся в месте, где земля обрывается, а из-под травы прорывается гранитный склон. Возможно, наличие воды, которая иногда просачивается между его камней, привело к появлению здесь поселения охотников мезолита, оставивших свои следы примерно 15 тысяч лет назад. Отщепы их каменных орудий все еще разбросаны по склону. Несколько месяцев назад я видел фотографии одной из местных скал, покрытой петроглифами – козел с изящно загнутыми назад рогами, приземистые лошади, похожие на диких животных монгольской породы, северный олень с замечательными рогами и пара крадущихся крупных кошек (как мне показалось). В этом созвездии детально вырезанных зверей стоял человек с луком и стрелами, а над ним была выгравирована свастика – символ благополучия в древней Евразии.
Я карабкаюсь по камням вместе с Батмонхом в надежде найти их, но каменные стены пусты, а щели между ними голы. Батмонх так же озадачен, как и я. Ему не терпится заполнить пробелы в его образовании советского типа. Мы сидим в траве и думаем: может быть, камень способен ожить в результате какого-нибудь трюка типа косых солнечных лучей? Гигантский валун у моих ног покрыт символами, которые я не могу прочесть. Они грубо и глубоко врезаны в камень, испещренный серым лишайником. Насколько я знаю, считается, что в этом месте сохранилось около двадцати надписей – от тибетских, персидских, древнетюркских и монгольских до текста предков династии Ляо[20]. Однако вижу лишь джунгли плотно сгруппированных знаков – возможно, племенных знаков – словно утерянный алфавит. Батмонху кажется, что он опознал изображения, похожие на клейма, используемые для кочевых лошадей, а я воображаю, что обнаружил задушенный лишайником шрам моего Белого: круг, разделенный пополам.
С неотпускающим беспокойством мы возвращаемся к своему УАЗу. Тохтор спит на водительском сиденье; его живот комфортно колышется между рубашкой и брюками. Ему нравятся эти поездки на свежем воздухе за городом, но он не видит смысла в старых камнях. Как в какой-то момент и я. Еще шестьдесят лет назад монгольские археологи идентифицировали на этих откосах почти триста вырезанных фигур. Я воображал, что среди петроглифов, типичных для второго тысячелетия бронзового века, найду животных изменившегося ландшафта (этот выход пород когда-то находился посреди озера), и я, возможно, обнаружу профиль лося, ненасытный аппетит которого давно проявился бы в лесной растительности. Может быть, я бы даже заметил далекого мамонта (западнее, на Алтае, они дожили примерно до 1000 года до нашей эры) или реликтового носорога. Вместо этого огромная скала исчезает из виду, а я угрюмо сижу на заднем сиденье внедорожника, зная, что в скале где-то живет множество животных, но моим глазам не хватает остроты зрения, чтобы воскресить их.
В шестидесяти километрах за этой одинокой скалой земля поднимается и уходит в тень сосен. Можно бродить здесь по песчаной почве и лишь удивляться, почему земля выглядит неровной и изношенной, как место исчезнувшей деревни, или почему некоторые камни столь любопытно выровнены. Мы лезем на невысокие пригорки, где когда-то давно стояли деревья, и один раз я различаю в рыхлой земле очертания захороненного входа. Это Дуурлиг-нарс – могильник элиты неуловимого кочевого народа хунну, империя которых две тысячи лет назад заходила далеко в глубь Сибири и билась о Великую китайскую стену. Они не оставили о себе письменных упоминаний и отражены в истории только сквозь призму взглядов перепуганных китайцев, которые сочли их чумой безликих варваров. Десять лет назад, когда археологи исследовали место, по которому мы ходим, разбросанные в разграбленных камерах обезглавленные тела представлялись смешанной европеоидно-восточноазиатской расой. Многие ученые считали их предками гуннов, которые вторглись в Европу примерно в то же время, когда хунну исчезли из истории.
Здесь две сотни могил, но раскопано только пять. Где-то под нашими ногами огромная каменная плита закрывала вход в камеры в три яруса, обшитые деревом; они покосились и наполовину обрушились после вторжения грабителей. В самой нижней камере находился покрытый красным лаком гроб; он разрушился, но на земле остались ажурные следы облицовки из золотой фольги с золотыми цветками. Среди обломков блестели фрагменты парадного наряда, некогда лежавшие на груди тела: украшения из лазурита в виде птиц, золотые и янтарные бусы, бирюза в форме слез и маленькие фигурки коней из позолоченной бронзы.
Эти могилы населены конями. Над погребальной камерой валялась спутанная узда – трензеля и нащечники[21] и лежали скелеты двенадцати принесенных в жертву лошадей; они согнули ноги, словно двигаются, сопровождая дух человека в степь по ту сторону смерти. В других могилах стояли кувшины, наполненные конскими костями. Ибо это была держава лошади. Китайцы с удивлением писали, что дети хунну, прежде чем оседлать лошадь, ездили на овцах и стреляли в птиц и полевых мышей. В бесконечных войнах разрозненная конфедерация хунну могла отправить несколько тысяч конных воинов против великой династии Хань, пехотинцы которой иногда садились в седло, чтобы не отстать от кавалерии, но перед сражением спешивались, ощущая, что не ровня коннице.
21