– Многие ли это помнят? – спрашиваю я.
– Слишком мало тех, у кого общее прошлое со мной. Молодые вообще не могут этого понять. Они живут в другом мире. Они даже восхищаются Чойбалсаном. Говорят, что он был великим стратегом и государственным деятелем. Я говорю, что он был чудовищем. Я это попробовал. Они – нет.
Возможно, психические раны старой диаспоры и в самом деле пропадают. Молодые поколения, не понимающие Чимента, обретают свою национальную идентичность не на связанных с Россией территориях, откуда они произошли, а здесь – на своей монгольской родине и в своем родном языке.
Когда мы с Батмонхом обедаем в видавшем виды ресторанчике, по телевизору над нашими головами показывают старый черно-белый пропагандистский фильм. Трое апатичных молодых людей по соседству и маленькая девочка смотрят вверх на властного Сталина, совещающегося с подобострастным Чойбалсаном, грудь которого увешана орденами. Фильм придает обоим тиранам сумрачную внушительность, поскольку они двигаются и говорят не в человеческом мире Чимента, а в конкурирующем мире, где историей манипулируют. Скучающие мужчины встают и уходят, а глаза маленькой девочки робко мечутся между телевизором и диковинным иностранцем.
Уплетая лапшу, Батмонх игнорировал экран. Но теперь он говорит:
– Я думаю, что в то время убили пятнадцать процентов нашего народа. Почти у всех, кого я встречал, семейные истории расплываются пятнами в 1930-е годы. Дальше никто ничего не знает.
– Твоя мать тоже? – спрашиваю я.
– Ее воспитывали в другой семье. Ее настоящий дед исчез, думаю, убит. Он стал монахом, и его предали.
– Кто предал?
– Младший брат. Донес и сам арестовал.
После отъезда из Улан-Батора я не видел никаких признаков буддизма. Везде, где мы проезжали, я высматривал дацаны, но их в этих краях практически не осталось. Казалось, что вера так и не оправилась от жестоких репрессий 1930-х годов. Единственный лама в Биндэре болел; монастырь в Батширээте стоял в руинах; в Баян-Ууле – последнем поселении перед тем, как Онон уходит в Россию – лама уехал на похороны.
Тибетский буддизм, который распространился по стране в семнадцатом веке, внес свою долю преследований. Иногда он брал на себя шаманские обряды и духов под другими именами; взял даже поклонение Чингисхану, и ламы вместе с местными вождями проводили грандиозные церемонии у обо; в других случаях шаманов привлекали к суду и казнили. К 1920 году, порогу катастрофы, гегемония буддистской церкви удушающей пеленой окутала всю страну. Монахи и зависящие от монастырей люди составляли треть населения, и путешественники с отвращением писали об их праздности и распущенности. Поддерживаемой Советским Союзом республике понадобилось почти двадцать лет, чтобы разгромить эту теократию, сровняв с землей большую часть из трех тысяч монастырей и храмов и расправившись с их монахами.
В последний раз по практически бездорожной степи мы едем к монастырю, который, как надеется Батмонх, еще существует. В месте, где мы в очередной раз пересекаем Онон, его воды прорезают крутые склоны податливой земли. Находим какую-то ночлежку, где урывками спим в одной узкой комнате – с единственной лампочкой и без воды. На следующее утро петляем по лугам и добираемся до скрытой долины. Стоянка для путешественников пуста. К монастырскому двору ведет небольшой мостик и дорожка из погрузившихся в воду камней. За восемьдесят лет двор зарос, а храм превратился в руины. По словам смотрителя стоянки, когда-то тут жили 120 монахов, но их казнили в 1930-е годы. Недавно кто-то привозил сюда шамана, чтобы поместить здесь доброго духа. Шаман сказал, что ощущает кровь и насилие, изгнать которые ему не по силам. Когда я вглядываюсь в мутные окна, я вижу только разрушающийся молельный зал и расползающуюся плесень.
Мы направляемся к российской границе через заросли сосны и плакучей березы. За ними открывается равнина, а дальше за степью взмывают суровые вершины. На импровизированной пограничной заставе дородный начальник ведет нас туда, где река уходит из его страны, направляясь в Сибирь. Однако тут мы границу перейти не можем – ближайший пограничный пункт для иностранцев расположен в полутора сотнях километров восточнее, в Эрээнцаве. Но он отводит нас по заросшей тропинке к сломанным железным воротам с надписью: «Российская граница – 200 метров». Вокруг них мы проходим к Онону, похожему на сталь и быстро текущему на север – к бледнеющим горам.