Шагая по вытоптанной за эти дни траве, он вспоминает о ротах, идущих во втором эшелоне: «Как там у них дела? Пока вестей от них нет». Потом мысли капитана переносятся в Иркутск, где остался в доме у купца Захарова его сын Владимир.
«Подожди-ка, — вдруг останавливается капитан. — Ведь ровно через месяц, ну да, 6 июля Володьке исполняется четырнадцать лет». Капитан останавливается, а потом идет не к костру, а к пристани. Там он садится на бревно и смотрит на черную амурскую воду.
Когда-то, почти таким же четырнадцатилетним «парубком», как сейчас его сын, Яков Дьяченко покидал родной хутор. Отец упорно называл хутор имением, хотя на все «имение» было восемь душ взрослых крепостных — работников, остальные едоки.
Остались за пологим холмом черешневые сады, только набравшие цвет, дворовые постройки, а вот и колодезный журавель скрылся, будто наклонил его кто-то за водой, да и не поднял. Катила прочь от дома двуконная бричка. Восседал на козлах, лениво пошевеливая вожжами, дядька Осип — кучер, портной, сапожник и шорник сразу. Дорога предстояла дальняя, и коней он не торопил. Перестукивали перекованными специально в дорогу подковами лошади, «тень-брень, тень-брень» — названивал колокольчик. А отец, нахохлившись, сидел рядом с Яшей и поучал его, как служить царю-батюшке, чтобы достичь и чинов воинских, и доброе имя Дьяченок не опозорить. Вез он сына в Полтаву определять унтер-офицером в Тираспольский конноегерский полк. А Яша, хотя и готовился к этой поездке, мыслями был не в полку, а в оставленном хуторе, со своими приятелями дворовыми мальчиками. Самое время подошло гонять по полям — весна! За дорогу у мальчишки не раз навертывались на глаза слезы, и до самого полка теплилась надежда, что, может быть, отец передумает или по какой-то причине его не возьмут на службу. Повернет тогда Осип лошадей, и уже весело зазвучит колокольчик под дугой у коренника.
Но через день, когда они прибыли в полк, опустился полосатый шлагбаум перед самыми мордами лошадей, и остался за ним дядька Осип с бричкой. А потом и отец неловко притиснул Якова к сухой груди, да и ушел. И покатила повозка уже без Яши в обратную дорогу.
Пробегали мимо солдаты, проходили офицеры, а Яков стоял в своей цивильной одежде: в сюртуке, сшитом Осипом, сапогах, которые стачал тоже он, — и чувствовал, как что-то обрывается у него в груди, хоть беги вслед за повозкой.
Вспомнил все это капитан Дьяченко, наверно, потому, что представилась ему в эту минуту угловатая фигура Володьки на крыльце чужого дома. Когда уезжал Яков Васильевич из Иркутска в Верхнеудинск, надеялся повидать сына не позже, чем через год, а вот прошло уже три года, а он никак не может выбраться из Забайкалья. Наоборот, уходит все дальше на восток. Надо что-то предпринять, а что? Перевезти его в Шилкинский завод, там они были бы вместе хотя бы зимой — от сплава до сплава. Но в Иркутске сын учится в гимназии, а в Шилкинском заводе будет этого лишен. И чем он займется летом, пока отец в походе, с кем его оставить? В Иркутске, в семье купца Захарова сын прижился, там за ним смотрит хозяйка и в письмах просит не беспокоиться. И все-таки на что-то надо решиться.
В лагере 14-го батальона заиграла труба, призывая к вечернему построению. Раздались команды и в ротах 13-го батальона, а капитан все сидел…
Вот так, со звука рожков, барабанной дроби, строя и солдатской науки, начиналась когда-то самостоятельная жизнь четырнадцатилетнего Якова Дьяченко. Через год полк конных егерей был расформирован, и Яков попал в драгуны, в Финляндский полк. Здесь, на четвертом году службы, он становится корнетом, чем и порадовал в письме отца. Да и сам был безмерно горд, потому что уже свыкся с военной службой, и решил, что навсегда связал с ней свою жизнь.
«Вот видишь, Яков, — писал ему отец, — за богом молитва, за царем служба — не пропадут».
А служба шла. Смотры, ученья, конные марши. Из драгунов, уже поручиком, Яков переводится в уланы, в недавно сформированный Новомиргородский полк. Это было совсем преотлично. Новая красивая форма, пика с флюгером да сверкающая сабля — что еще нужно двадцатилетнему офицеру. Уланы не пехота — у них своя честь.
Между тем здоровье отца потихоньку сдавало, и то он, ТО матушка писали, что хозяйство без мужского глаза скудеет. Но если отец требовал: служи, пока я жив, то матушка намекала: «Может, хватит, Яшенька, казенный хлебушко есть. Может, приедешь насовсем».