С первых же строк Михаил Александрович догадался, что шарманщиком неизвестный поэт изобразил Николая I, а Беклемишев увлеченно читал, изредка косясь на Бестужева: «Ну как, мол, потешили мы твой бунтарский дух?!»
В стихотворении описывалось, от кого Николаю досталась государственная «шарманка» и как он ее, осипшую, с лопнувшими струнами взвалил «на плечи сына», конечно же Александра II.
С тех пор Михаил Александрович не раз перечитывал стихотворение, с улыбкой повторяя про себя крамольные строки:
«Не затихает Россия», — думал он и берег стихи, чтобы показать их Штейнгелю или, тоже бывшему участнику декабрьского восстания, Завалишину, жившему на поселении в Чите.
Самой любимой книгой, из тех, что вез с собой Михаил Александрович, был томик Лермонтова. Отложив записную книжку, он доставал его и, открыв наугад, читал. Иногда Михаил Александрович звал Чурина:
Иван Яковлевич, послушайте, как примечательно сказано, — и начинал читать;
Молодой купец присаживался на борт или опирался плечом о каюту и старался слушать, но Михаил Александрович замечал, что стихи его не трогают, и говорил:
— Вот вы послушайте далее, это же почти про меня:
Чурин говорил:
— Да, да, я понимаю, это очень чувствительно…
Когда-то, с братом Николаем, тоже восторгавшимся безвременно погибшим поэтом, они переписывали его стихи, которым не нашлось места в этой книжке. Их он, вспоминая о своих юношеских мечтах, повторял про себя. Зачем смущать дух своего компаньона! И все-таки любопытно, что бы Чурин сказал, услышав такие строки:
Написаны эти строки через пять лет после неудавшегося бунта. А может быть, тени Кондратия Рылеева, Павла Пестеля, Сергея Муравьева-Апостола, Михаила Бестужева-Рюмина и Петра Каховского, повешенных на кронверке Петропавловской крепости в черный день 13 июля, когда и с него сорвали погоны и вместе с мундиром бросили в костер, а потом над головой сломали шпагу, может быть, их святые тени вызвали у юного поэта эти стихи…
Товарищи его осуждены как государственные преступники, но их государством была Россия, а разве против нее, нет же — за нее, пытались они поднять восстание! Все его друзья, даже закованные в кандалы, любили свою Родину, верили в предначертанное ей великое будущее, радовались всему, что ведет к ее величию. И как не радоваться вот этому ее стремлению — оживить спящие вековым сном амурские просторы.
8 июля поднялся встречный ветер, к полудню он усилился, и по Амуру разгулялись волны. Баржи уже не шли одна за другой, соблюдая хотя бы относительный порядок, а разбежались по всему широкому вздыбленному валами плесу. Через сравнительно высокий борт лодки не раз переплескивали волны. А ветер усиливался и скоро стал штормовым. Надо было остановить караван, и, чтобы догнать ушедшие вперед баржи, Михаил Александрович сел вместе с гребцами за весла.
Часа через полтора передовые баржи удалось догнать, но в каком состоянии! Три из четырех сидели на мели, и все далеко от берега. Началась трудная, а из-за ветра и опасная работа. Хорошо, что посчастливилось быстро снять с мели ближайшую к берегу баржу, поставить ее на якорь в глубоком месте, а уж на нее перевозить груз с других засевших на косе судов. Освободив очередную баржу, подводили ее к той, что стояла на якоре, опять загружали и направляли к берегу. Не разобрав, в чем дело, прямо на опасную отмель шли отставшие суда. Чурин размахивал флагом, показывая им, что надо принимать левее. Но чаще всего на баржах разбирали его сигналы слишком поздно, когда уже днища скрежетали по песку.
Михаил Александрович пришел в отчаяние. Все происходившее походило на нелепый сон, в котором вытягиваешь из трясины одну ногу, а вторая в это время вязнет. Гребцы его, помогая снимать севших на мель, промокли до нитки, и Михаил Александрович приказал пристать к берегу, чтобы обсушить свою команду. Только разожгли в затишье костер, как снизу на Амуре показался черный парус. Уставшему декабристу он показался предвестником какой-то беды. Уже вечером, когда закончился этот тяжелый день, он записал в своем дневнике: