А еще через несколько минут Тюменцев оказался на борту второй баржи, которой командовал подпоручик Прещепенко. Мокрый и растерянный, Игнат сидел на палубе и, виновато улыбаясь, щупал голову.
— Батюшки, — говорил он, — фуражку потерял! Братцы, посмотрите, плывет ли?
Обступившие его солдаты хохотали:
— Очумел — фуражки хватился. Ты вот говори спасибо его благородию, что совсем не утоп.
— Так ведь казенное имущество…
Тут же выжимал одежду подпоручик Прещепенко — спаситель Игната.
Надо сказать, что солдаты второй роты недолюбливали своего командира. Он часто устраивал им разносы, мог сгоряча даже ударить, правда, если не видел командира батальона, тот рукоприкладства не любил, и солдаты слышали, как он однажды говорил об этом с их ротным. И вот подпоручик, не раздумывая, прыгнул в клокочущую быстрину, когда тонущий Тюменцев поравнялся с его баржей. Не сделай он этого — пропал бы солдат.
Бывало на ночевках солдаты ругали трудную дорогу, Дьяченко тогда говорил:
— Ничего, чем больше пройдем сейчас, тем ближе Шилкинский завод. А там у нас что, Сидоров?
— Зимние квартиры, — улыбался Кузьма.
— Вот там и отдохнем.
Постепенно отряд поредел. Часть второй роты осталась строить станицу Бибикову. На знаменитом Улус-Модонском кривуне, где Амур делает петлю, длиной почти в восемьдесят верст, высадился с остальной полуротой подпоручик Прещепенко. Наконец, добралась до своего места и первая рота. Здесь строить станицу Кумарскую остался и сам Дьяченко. Отсюда он должен был руководить работой всего батальона. Выше по Амуру, в восьмидесяти семи верстах от Кумары, строила станицы Аносову и следующую за ней Кузнецову третья рота, а еще выше Толбузину и Ольгину возводила рота подпоручика Козловского.
Со строительством станиц надо было спешить. В любое время могли подъехать казаки-переселенцы. Предполагалось, что они сразу начнут копать огороды и косить на зиму сено. А к осени, к моменту возвращения батальона в Шилкинский завод, для переселенцев должны стоять дома. Поэтому работа на местах новых станиц началась сразу. Еще половина первой роты разгружала баржи, а уже вторая половина застучала топорами. Валили деревья, распиливали их на бревна, ошкуривали.
Длинным показался солдатам этот первый день на новом месте. Зашабашили только на закате солнца, поужинали у костров и расползлись на отдых, кто в оставленные землянки бывшего Кумарского поста, кто на баржи, а кто просто устраивался на берегу, натаскав под бок веток. Но ночь эта никому покоя не принесла. Сразу тучами налетел комар. Как ни кутались солдаты в шинели, нигде нельзя было укрыться от назойливого комариного писка. Казалось, что комары слетелись сюда со всей тайги. Они пробирались в рукава, за ворот шинели, кусали через одежду. Пришлось разжигать костры и коротать ночь в полудреме. Только перед утром, когда потянул ветерок, удалось спокойно уснуть.
Днем, чуть поднялось солнце, налетели пауты, перед вечером мокрец, и теперь везде, где шла работа, разжигали дымокуры. Кузьма Сидоров на следующую ночь обложил себя тлеющими гнилушками и спокойно захрапел, обвеваемый дымком.
— Гляди-ка, что удумал Кузьма, ведь запалится! — говорили солдаты.
— Зато похрапывает как, послушать любо. Дай-ка и я сооружу себе такой дымокур.
И скоро по всему лагерю стлался дым, у кого от сырого хвороста, у кого, как у Кузьмы, от гнилушек.
Потянулись дни напряженной работы: скорей, скорей, скорей!
— Поторапливайтесь, ребята! — подбадривал и плотников, и лесорубов капитан Дьяченко. — Вот-вот нагрянут новоселы.
А они уже проплывали, только в другие станицы, что возводились ниже по реке. Медленно тянулись мимо лагеря тяжелые паромы со скотом, бабами, ребятишками, казаками. Замолкали в такие минуты топоры и пилы, глухие удары деревянных кувалд, и солдаты высыпали на берег. Командир батальона этому не препятствовал: пусть смотрят на тех, для кого строят.
Проводив караван, опять брались за работу. Кроме строительства станицы, пилили дрова — скоро ожидался с низовий Амура пароход. А он, говорят, этих дров сжигал прорву.
Все знали, что пароход придет, но появление его оказалось неожиданным и праздничным. Еще никто его не видел, все были заняты своим делом, а он издали известил о себе протяжным хриплым гудком. Гудок этот покрыл все другие звуки. Услышав его, к берегу поспешили те, кто занят был в лагере, а потом стали прибегать солдаты из лесу.
— Пароход! Это, братушки, он! — возбужденно переговаривались солдаты.
— Видишь, что ли?
— А дым-то валит!