Их оставили на берегу до самого, уже не далекого в эту короткую июльскую ночь, утра. Солдаты, собравшиеся к приходу лодки, сразу же понимающе разошлись. Игнат тут же, только отойдя в сторону от барж и лодок, разжег небольшой костер, принес шинель с номером «13» на погонах и усадил на нее Глашу. И когда он неловко сел рядом, Глаша уткнулась лицом в его грудь и, всхлипывая, торопливым жарким шепотом, точно опасаясь, что ее прервут и не дадут все высказать, стала рассказывать о своей беде. Она верила, что где-нибудь непременно увидит Игната, и эту исповедь уже не раз повторяла про себя, ожидая встречу, которая наконец состоялась.
Так Игнат узнал о том, что еще зимой, после того, как он ушел в солдаты, Глаше начал не давать проходу сын лавочника Илюха. Как из-за него она перестала приходить на посиделки, а Илья подстерегал ее у колодца, шатался с гармонью у ее дома. А подружки говорили: «Вот повезло тебе, Гланька! Такого жениха, как Илюха, и в самой Чите не сыщешь». И маманя с тятей заметили и тоже в один голос: «Ты, девка, зря от Илюхи-то бегаешь. У батьки его лавка, и вона новый дом затеяли ставить».
— Но я тебя ждала, Игнаша, солдатик ты мой…
Игнат сидел, осторожно поглаживая прильнувшую к нему девушку, и так ясно видел все, о чем она ему рассказывала, словно сам был в то время в Засопошной. А Глаша говорила и говорила, прижимаясь к нему, словно ища защиты. Она лишь иногда поднимала голову, чтобы взглянуть ему в глаза, и опять прятала лицо.
Весной, когда отец с матерью уехали на пашню, а Глашу оставили высадить рассаду, Илюха подстерег ее в огороде. Глаша не услышала его осторожных шагов, а он подкрался и, обхватив ее, стал целовать.
— Я вырвалась, Игнаша, и во двор, а он за мной. Я забежала в сарай и захлопнула дверь. Но он же здоровый. Как я ни держала, он дверь распахнул и пошел на меня, расставив руки. Ой, Игнаша, там тятя приготовил косу. Она висела на стене, и я наткнулась на нее спиной. Я схватила ее, косу-то, и закричала: «Не подходи!», а он идет…
Спали утомленные солдаты, и умиротворенные их лица обвевали дымки дымокуров; угомонились растревоженные неожиданным событием женщины на барже. Они вдоволь посудачили о том, повезло девке или, наоборот, не повезло. Но даже те, которые ворчливо говорили: «Какая уж это встреча! Да лучше бы ее и не было», — теперь сонно чмокали губами, будто искали других губ, и прижимали скрещенные руки к груди, обнимали во сне кого-то близкого и желанного.
А темнота уже начала редеть. Робко свистнули в стороне у берега кулички, перелетели, пересвистнулись подальше. Плеснулась в реке рыба, за ней другая, а может быть, та же самая. С кряканьем пронеслась над погасшим костром Игната одинокая утка. Засвиристели, затенькали, пробуя голоса, птицы в прибрежных кустах. И вот уже налилось прозрачным, еще не розовым, но уже теплым светом небо на востоке, а звезды поблекли.
Игнат и Глаша, не заметившие, как пролетела ночь, не видели этих первых примет наступающего утра. Они то замолкали, тесно прижавшись друг к другу, то оба начинали вспоминать свою деревеньку, соседей, всех девок и парней; и как они сами шли в свой единственный и последний вечер, и жалели, почему они тогда так быстро расстались. А то вдруг шептали волновавшие обоих слова, в которые они вкладывали всю свою нежность. А слов этих было совсем немного: солдат называл имя девушки, а она его.
— Ой, ноженьки-то, сидючи, затекли. Пойдем, Игнаша, пройдемся.
Вдоль берега, куда они пошли, рос не тронутый топорами березняк. Он еще хранил ночную темноту, только стволы деревьев в нем проглядывали белыми колоннами.
— Игнаша, любимый ты мой, — прислонившись спиной к березе и распахнув свой грубый арестантский халат, сказала девушка. — Обними ты меня пропащую… Нет, не так, не так, погоди, — отстранила она его, когда Игнат неуклюже приник к ней.
Глаша высвободила руки из просторных рукавов, и халат упал к ее ногам. Она порывистыми движениями сбросила платье и стала перед солдатом, белея рядом с белой березой своим обнаженным девичьим телом.
— Вот теперь обними…
Солнце еще не взошло, но уже даже в чащу березняка проникал алый свет июльского утра.
Над лагерем прозвучала труба. Для Игната и Глаши этот звук был неожиданным и противоестественным, он был сама несправедливость, словно жестокая кара за минуту счастья. Но уже строил роту унтер-офицер Ряба-Кобыла, раздались какие-то команды на арестантской барже, а восток пылал, готовясь через какие-то мгновения встретить солнце. К берегу шагал поручик, у лодки, почесывая искусанные комарами руки, его ожидали конвойные солдаты. Пришла пора расставаться. Игнат и Глаша, держась за руки, пошли, как в ту свою единственную осеннюю ночь они шли по улице родной Засопошной, пошли к разлучнице-лодке. И Глаше казалось, что пока она держит руку Игната, с ней ничего не может случиться. А Игнат, теперь уже он обещал, что не оставит Глашу, что найдет ее на далеком Нижнем Амуре, может, придет туда со своим батальоном, может, доберется сам. Пусть она ждет.