Ну, кажется, я никогда не кончу, а спешить надо.
Прощайте, мои милые, с любовью брата и мужа обнимаю Вас. Благославляю детей и прошу бога сподобить меня единственным счастием — скорым свиданием с Вами…
М. Бестужев».
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
1858 год
«…Где солнца всход и где Амур
В зеленых берегах крутится,
Желая паки возвратиться
В твою державу от Маньчжур».
М. Ломоносов
Зима тянулась бесконечно долго. Давным-давно ушла полурота солдат подпоручика Козловского, оставив после себя пять домов, наскоро покрытых соломой. Потом стал Амур, а там и снег засыпал новую станицу Толбузину. И остались на берегу Амура в пяти домах десять казачьих семейств. На север от них тайга да мари до самого края земли. На закат солнца, в той стороне, откуда приплыли казаки, в семидесяти восьми верстах от Толбузиной, тоже пять домов новой станицы Бейтоновой. Добраться до соседей можно за два дня. А вниз по Амуру ближайшее жилье — станица Ольгина, тоже не близко — в пятидесяти трех верстах.
Как ушли помощники — солдаты, старый Мандрика сам достроил стайку для коровы и коней. А потом простудился, занеможилось ему, и слег до самой весны. Так всю зиму прокашлял он, прокряхтел на полатях, не выходя на улицу, грея бока у горячей печки. И поясницу у него ломило, и ноги, и руки. Потому и показалась старому зима длиннее, чем вся прошлая жизнь. В замерзшее оконце ничего не видать, стены и углы нового дома сначала радовали, а теперь тошно было на них смотреть. Одно оставалось — переворачиваться с боку на бок, перебирать в памяти прожитое да посасывать пустую трубочку.
В самый разгар холодов навалилась на станичников нежданная беда. Оттого ли, что зима выдалась на редкость снежной или, почуяв жилье и поживу, полезли в станицу полевые мыши. Лежал, по обыкновению, Мандрика один в доме, слышит: под полом кто-то возится и попискивает. Подумал сначала старик, что это дедка-домовой чем-то недоволен. Ай, нет, смотрит: одна мышь из угла в угол метнулась, вторая из-под печки выглядывает, а еще одна, шустрая, по лавке бегает.
— Ах ты, лихоманка вас задери! — заругался Мандрика.
Услышав человеческую речь, мыши ненадолго затаились, а потом, несмотря на то, что день на дворе, забегали пуще прежнего. Швырнул в них казак костыль, который ему сын вырезал, когда он захворал. Разбежались мыши. Обрадовался Мандрика: победу одержал. Зато ночью, когда, затрещав, упал в ведро уголек лучины, и она, мигнув, погасла, мыши принялись бегать что твои лошади. Что-то грызли, пищали. Иван несколько раз вставал, вздувал угольки, разжигал новую лучину и гонял окаянное племя кочергой.
«Ай, нет, — думал Мандрика. — Неспроста это. Осерчал дедка-домовой и напустил в дом нечисть».
Утром оказалось, что не одной семье Мандрики мешали спать мыши, а всей станице.
С того дня мыши обнаглели. Лезли в станичный амбар с зерном, грызли конскую сбрую, забирались ночами на полати и нары, бегали прямо по спящим людям. Приходилось станичникам все съестное подвешивать или тщательно укрывать.
Припасу съестного у казаков было только-только на зиму. Берегли его пуще глазу, да от мышей разве убережешь! Приспосабливали казаки против них охотничьи капканы и ловушки, отраву заваривали — не помогло.
— Эх, кошек бы! — вздыхали новоселы. — Да где их возьмешь?
Никто, переселяясь, не догадался взять с собой кошку, о другом тогда думали.
— Ты, дед, все равно лежишь, — говорила, зайдя поточить лясы, соседка рябая Кузнечиха, — вот и мяукал бы, пугал мышей-то…