Ах, какой же он, этот Яшка, нескладный! И все-то у него не так, и все иначе, чем у других.
Яшка шагнул и пошатнулся.
«Пьяный», — брезгливо подумала Люба.
Яшка между тем прошел к столу, с шумом вывалил кульки с конфетами, банку консервированных яблок, печенье. Со скрипом уселся на табурет.
— Ты пьяный? Зачем ты пьяный пришел?
— За твое здоровье выпил… — услышала Люба, и это напомнило о том, что Яшка — ее спаситель.
— Раздевайся, гостем будешь, — сухо предложила девушка.
Яшка в ответ скрипнул табуретом. Сидел прямо, не сводя с девушки блестевших, возбужденных глаз.
— Ну что ты, Яков, так смотришь? Раздевайся, говорю…
— А может сразу выгонишь? — с пьяной, какой-то злой откровенностью сказал Яшка. — Меня многие гнали…
Люба на всякий случай строго заметила:
— А ты не ходи ко многим.
Досадливо поморщилась, злясь на себя и на Яшку, еще строже повторила:
— Раздевайся и вскипяти чай. Голодный, поди? — в последних словах как-то само собой прозвучало сочувствие.
Яшка внимательнее взглянул на Любу и повиновался. Делал он все с покорностью ручного медведя. Люба невольно улыбалась, глядя на то, как исчезает в больших Яшкиных ладонях их маленький чайник для заварки, как он режет крупными ломтями хлеб и, поминутно оглядываясь на нее, спрашивает, что еще надо.
— Отвернись, — попросила девушка. Надела халат, села к столу.
— Может, мне того, сбегать в честь выздоровления? — спросил, подмигивая, Яшка.
Люба нахмурилась, пересиливая себя, как можно мягче спросила:
— Зачем ты пьешь, Яков? Парень ты неплохой, а не понимаешь, что девушки этого не любят.
— Зачем, говоришь, пью? Да я и сам не знаю… Легче вроде, когда выпьешь.
— Легче? — изумилась девушка. — А что у тебя такого тяжелого?
— Ты не ве-еришь, я знаю. Думаешь, я просто так пью…
— Нет, почему же, — смутилась Люба, — я… я просто не знаю.
— «Не знаю»… И расскажу, так не поверишь.
…Давно выпит весь чай. Отставлены стаканы. А двое сидят за столом. Люба положила подбородок на сцепленные перед лицом руки, смотрит на Яшку, слушает. И в позе ее, и во взгляде больших и теплых серых глаз, и в молчаливости — во всем Яшка чувствует понимание. И он говорит, говорит, и ни тени рисовки уже не осталось ни в словах, ни в жестах, всегда размашистых, и только одна правда — скупая, выстраданная, слышится в его голосе.
И перед Любой проходит чужая, но теперь такая близкая — вот она рядом, судьба. И видит она ковыль в степи, и обожженную, изрытую бомбами землю, и мальчонку, который в отчаянье, с плачем будит на веки вечные уснувшую мать… И, как будто издалека, слышит голос Яшки:
— Потом я сбежал из детдома… По воле заскучал… Бродяжил. Воровать приходилось. Всякого насмотрелся… И тосковал. А спроси о чем — не скажу. Но жила во мне какая-то тоска. Раз как-то увидел в Ростове — в скверике это было — мальчишку какая-то женщина гладила по голове. Так не поверишь — разревелся я…
— Не надо, Яша… Я все, все понимаю. — Люба вздохнула, совсем по-бабьи, протяжно, глубоко и жалостливо.
Прощаясь, Яшка глухо спросил:
— Можно я к тебе приходить буду?
— Приходи, Яша… — девушка помолчала, потом, поборов смущение, сказала: — Только трезвый, хорошо?
Яшка молча кивнул, нахмурив черные вразлет брови, пожал руку, исчез.
Люба стоит у сварочного станка. Глаза ее прячутся за темными защитными очками. Из-за них не видно, как внимательно рассматривает она стальной нарезной прут, к которому приставляет другой, поменьше. Ногой она нажимает педаль. Короткая, как выхлоп, вспышка, нажим на педаль — вспышка, нажим — вспышка. И так целый день.
За соседним станком — Натка Белоусова. После выздоровления Любы их обеих перевели в арматурный цех на полигон железобетонных изделий. На вид работа арматурщицы легкая. Но к концу смены немеют плечи, болит поясница. Это, наверное, с непривычки. Или потому, что после болезни Люба еще как следует не окрепла.
Люба все время думает о Яшке. Она жалеет его. Хочет помочь. Воображение рисует самые радужные картины обновления Яшкиной души. Яшка больше не пьет. И, наверное, никогда не будет. Яшка будет учиться. Яшка становится техником. Он добрый, хороший…
Потом Любу охватывает страх: что если она не сумеет, не хватит у нее сил, чтобы до конца повлиять на Яшку?.. Как быть? Люба суетится возле сварочного аппарата, бестолково пережигает стальные стержни, волнуется так, будто именно в эти минуты решается Яшкина судьба.
Надо Яшке помочь, она верит в него. Надо, чтобы Яшка почувствовал чью-то заботу, человеческую теплоту, надо поласковее с ним.