– Свидетели были? – спросил Черниговский, сжав кулаки. – Может, видел кто али слышал, как он силою блудным грехом с нею занимался?
– Не было никого! Я в отъезде находился, а старушка Алевтина, что у нас живёт, по грибы в тот день пошла!
Стукнув что есть силы по столу, пятидесятник разжал правую руку и стал слизывать кровь с рассечённых пальцев.
– Ничего не докажешь! – наконец сказал он, зло сузив глаза. – Обухов скажет, что не было этого, и всё тут! И никакая челобитная не поможет! Я, конечно, человек служилый, и моё слово вес имеет! Однако он – столбовой дворянин, к тому же илимский воевода!
Вскочив с места, его старший сын Василий с силой рванул на себе рубаху, разодрав ворот.
– И что же нам теперь, молчать? – крикнул он, гневно раздувая крылья носа. – Терпеть и молчать, как и всему простому люду Усть-Киренской волости? А может, самим своих жён да девок на потеху этому Навуходоносору привести?
Подняв голову, Никифор одним только взглядом словно пригвоздил к лавке своего горячего отпрыска.
– Знаю, всё знаю! – сказал он. – Многие мне говорят, что Обухов – большой гуляка и охальник! Одначе с места его сбросить может только серьёзное дело, к коему он отношение иметь будет! Государевым это дело должно быть, никак не меньше!
Понизив голос, пятидесятник придвинул к себе сильно чадящую лучину, отбрасывавшую страшные тени вокруг.
– Есть у меня одна задумка! – сказал он, обводя всех орлиным взглядом. – Завтра ярмарка начинается! Люд на неё съедется со всей волости с товарами да полтинами! Дауры привезут пушнину торговать и ясак в казну сдавать! Посему нужны нам глаза и уши в свите воеводской!
Ничего не понимая, собравшиеся в хате переглянулись между собой, не перебивая старшего в роду.
– Ты к Обухову пойдёшь! – показал Черниговский пальцем на среднего сына Фёдора. – Велено мне в его охрану двух казаков выделить, вот ты одним из них и станешь!
– Это ещё зачем? – недоумевающе спросил тот. – Он же смертный враг нам, а я его охранять стану!
– Дуралей ты, Федька! – недобро усмехнулся пятидесятник. – Роста набрал, а умом особо не вышел! Пошёл ни в мать, ни в отца, а в проезжего молодца!
Всеобщий хохот сопровождал слова Никифора, вогнав в краску незадачливого отпрыска.
– Да ладно тебе, батя! – обиженно засопел он. – Ты дело говори, а не шутки шути!
– Станешь моими глазами и ушами! – серьёзно ответил ему Черниговский. – Гутарят люди, что воровит нынешний воевода, ой как воровит. Говорят, что большую часть пушнины, что в ясак идёт, он себе забирает! Или скупает её у местных за бесценок! А казну обворовывать – это вам не девок на завалинках портить, за это дело по головке не погладят!
Налив из стоявшего на окне жбана квас в глиняную кружку, хозяин избы опорожнил её в мгновение ока.
– Так что смотри и слушай! – сказал он. – Смотри, слушай и запоминай всё! А что забудешь – записывай, бумага всё стерпит! Вот где он у нас будет, сволочь! К ногтю его возьмём, помяни моё слово!
Ещё долго после того, как все разошлись по своим углам, не мог заснуть Никифор Черниговский, «черкашенин Брягильского повету». Именно так назывался этот казак на польской службе, когда попал в русский плен тридцать лет тому назад.
– Не хочу боле под ляшскими знамёнами воевать! – искренно сказал он русскому воеводе, вытирая кровь с пораненного лба. – Хочу служить вашему государю с черкасы![2]
Просьбу молодого казака уважили; его приняли на ратную службу, определив на восточные границы. В том же году он встретил в Енисейске свою судьбу, краше которой никогда не видел. Её звали Меланья, и вскоре Никифор, приняв православие, обвенчался с приглянувшейся зазнобой под звон колоколов.
Она родила ему троих сыновей и двух дочерей, и не было счастливее этого казака человека на всём белом свете. Служить ему пришлось в суровых местах, но Черниговский никогда не боялся трудностей.
«Пущай не вышел в дети боярские! – думал он, ворочаясь с боку на бок. – Однако же пятидесятником стал, имею семью, жалованье, дом, скотину! Что ещё нужно простому человеку для счастья!»
Если говорить начистоту, та давняя обида жгла Никифору сердце, как раскалённая головня. Лет десять назад, когда его вместе с сыном Фёдором и другими служилыми людьми направили в Москву с казной соболиной, написал он челобитную начальству.
«Так, мол, и так! – помнил пятидесятник наизусть каждую букву своего нехитрого послания. – Велите, государи, меня, холопа своего, в вашу государеву службу поверстать против моей братьи, поляков, во что я, холоп ваш, годен!»