– Вот где простор! – сказал он. – Вот где галактика!
– Это взлётная полоса, – сказали ему пилоты.
– Всё равно, – заупрямился папа. – Это просторный простор. И ещё эти башенки на горизонте!
Однако, центр нового города ему не понравился.
– Интересно, куда подевались все ёлочки? – недовольно спросил папа, не вынимая изо рта сигареты.
Действительно, ни одной ёлочки в центре города не было.
В предыдущем маленьком городе ёлочками было усеяно практически всё. Собственно, он и стоял прямо посреди леса. А здесь, вместо леса, было много деревьев. Высажены они были прямо на тротуар, кадками. Между кадками шаталась куча туристов с фотоаппаратами. За каждым туристом следовала стая ворон. На углу хорошие люди продавали заранее намазанные маслом булочки к кофе. Люди покупали их и жевали прямо на ходу. Крошки потом разбирали вороны. При этом, ни те, ни другие, между собой не ругались. Вот такая была эта аллея. Я так и сказала папе – шик, блеск, красота! Просто невероятная красота, особенно если сравнивать с той скучной чуточкой города, стоящего посреди огромного леса. А папа посмотрел на меня внимательно, купил про запас сигарет в табачном ларьке и сказал:
– Ну, тогда вперёд! С песней!
Мы засвистели про ветер перемен и направились вперёд по пешеходному тротуару.
Когда закончился пешеходный тротуар, и началось пространство, частично заставленное автобусами с такси, над головой появилось что-то огромное, с маленькой башенкой. Огромное здание! Честно сказать, картинка была немного знакомой. Сердце прямо заныло от нахлынувших воспоминаний. А папа чертыхнулся и отставил в сторону чемодан
.
Город был чем-то похож тот прежний, большой, откуда мы приехали в первый раз. Такие же набережные. И никакого тебе леса на горизонте.
Собственно, города здесь было вовсе не чуточку. С непривычки всё вокруг казалось каким-то большим. Всё кипело, жужжало, кусалось или старалось нас укусить. Людей вокруг было непривычно много. Между домами и церквями текла жизнь не похожая ни на две предыдущие. Одну из церквей кто-то пытался небезуспешно сломать. Другую ободрали аж до самой кирпичной кладки. Зато на набережных оказалось полным полно лебедей, уток и прочих прекрасных птиц. Я тут же помчала к ним с недоеденной булочкой наперевес.
Папа заморщился. У него была аллергия на птиц. Правда, не на лебедей с утками, а на перья от попугайчиков. Но и с лебедями у него отношения тоже не складывались. Просто, если вокруг тебя сплошные птицы, то рано или поздно и до попугайчиков может дойти. Сам не заметишь, как наглотаешься аллергических перьев. Или съешь кого-нибудь из них по случайности, едва успев открыть рот.
Наглядевшись, как я кормлю булочкой лебедей, папа приуныл окончательно. Хотя он и объяснял, что загрустил просто так, от навалившихся вдруг обстоятельств, мне показалось, причина папиного уныния не в этом. Он приуныл, потому что вспомнил слова фрёкен Ярвинен – никаких перспектив! На волшебной денежной карте папы лежала пара сотен евро выездного пособия, но перспектив у нас не было никаких. Любой бы сдался на нашем месте. Но только не папа. Такой уж он был человек. Вряд ли мы оказались бы здесь, если бы он давал слабину и расстраивался по любому поводу.
Вместо того, чтобы расстраиваться понапрасну, папа начал пристально всматриваться в окружающих. Скоро начали происходить чудеса. К папе подошёл дядька с седыми усами. Он был таким толстым, что у нормального человека его усищи дошли бы до пят, а у него лишьдо пояса. На каждом пальце сверкало два жестяных перстня. Там, где его усы сходились в один, торчала опасная запонка в виде старинной бритвы.
– Майн херц блут, папа, – пропел толстяк моему папе. – Таких раздолбаев, как ты, я узнаю из тысячи.
От смущения папа понял его слова. На немецком! Том самом языке, который он целых два года учил под руководством воспитательницы Ярвинен. По крайней мере, слово «раздолбай» он точно узнал!
Удивительным было то, что я понимала всё лучше папы. Не потому ли, что два года учила в школе язык, мешая шведский с немецким? Когда выяснилось, что я учу шведский вместо немецкого и наоборот, воспитательница Ярвнинен (а она по образованию лингвист) сказала, что так тоже бывает и разрешила мне продолжать.
Жалко, что толстяк не был лингвистом. Поэтому не особенно понял моего папу. Папа объяснял это тем, что его немецкий был слишком хорош и культурен для этого города. Вот он и не мог подобрать нужных слов! Поэтому он просто пропел в ответ: «Майн херц блут, папа…».
А этот с запонкой поднял вверх палец и закивал.
Он располовинил усы щелью доброй улыбки и доброжелательно пробурчал: