— Что ты наделал, — не глядя на Цапко, говорит Бабай. — Вот теперь, похоже, действительно всё…
— Нечестивцы. — Монах наконец подбирает и выдает правильное слово. — Нечестивцы, вмешавшиеся в Божий промысел! И навлекшие на всех гнев Господен. Он, Вседержитель всемогущий, даровал нам второй шанс, даровал спасение, а они… — следует негодующий жест, — они его у нас похитили.
— Я его сейчас пристрелю, блин, — цедит сквозь крепко сжатые зубы Хал.
— Стоять! — тихо одергивает его Бабай. — Только не ты. И вообще — никто. Стойте спокойно.
Ник усмехается. Стоять спокойно очень сложно, потому что дело идет к бунту. В старину бывали соляные бунты. А этот назовут потом чумным. Если будет кому называть, конечно.
Монах, потрясая крестом, начинает рассказывать сгрудившимся вокруг него людям про Каина и Авеля и про то, что Каин тоже необходим, чтобы все поняли, что есть добро и что есть зло.
— И не в праве Авель убивать Каина, ибо добро тогда оборачивается злом и промысел Божий нарушается…
— Вот зараза, — теперь уже Ник хватается за автомат.
Монах хитер. Хитер особой хитростью фанатика или, если называть вещи своими именами, шизофреника. Общинники верят ему и готовы идти за ним, как овцы за вожаком. Ник помнит, кто обычно бывает вожаком отары овец. Но ему сейчас не смешно. Монах, после победы над Асланом вроде бы полностью поддержавший восстановленную власть Бабая и все нововведения, сразу же после того, как Цапко подтвердил страшный диагноз, начал бурчать про кару Господню. Это было вчера.
А сегодня он открыто обвинил Ника и остальных в том, что именно их действия стали причиной появления болезни. Что самое удивительное — напуганные люди сразу приняли эту версию. Анна Петровна какой-то взлохмаченной кликушей металась по Цирку, собирая членов Совета и авторитетных общинников. Вместо суда над аковцами случилось какое-то невозможное, немыслимое действо, похожее на средневековые процессы над ведьмами и колдунами, где обвинение изначально базируется не то что на неверных предпосылках, а вообще напоминает по степени абсурда вербализацию картин Иеронима Босха.
Самое печальное, что Заварзин и его ребята, объявленные Монахом слепыми орудиями в десницах отступников, только разводили руками: мол, против Бога и мнения большинства общинников мы не пойдем — демократия. А когда Ник излишне эмоционально попытался объяснить им, что Бог здесь вовсе не причем, что сейчас надо не молитвы читать, а обустраивать карантинные зоны, проводить дезинфекцию и искать способы борьбы с самой болезнью, кто-то из бойцов полиции, фактически его подчиненный, высказался в том смысле, что Аслана они свалили не для того, чтобы его место занял Ник. После этого все разговоры можно было считать законченными.
Но становиться жертвенным бараном, бессловесным и покорным, никому не хотелось, и Эн, Хал, Юсупов, даже Бабай пытались оппонировать, холодной логикой разрушить громоздкие умозаключения Монаха — безрезультатно.
На судилище не было Цапко. Всю ночь продежурив в госпитале, называемом теперь не иначе как «чумной барак», утром он сам вынес тела троих умерших, проследил, чтобы их сожгли, как положено, и только после этого лег спать.
— Дабы восстановить справедливость и положенный Господом порядок проистечения жизни, смутьянов и нечестивцев… — Монах делает паузу, горящими глазами оглядывает внимающих ему, — смутьянов и нечестивцев надобно исторгнуть из числа верных рабов Божьих, как исторг сам Господь ангела Сатанаила, умыслившего против своего творца и господина.
— Изгнать их! — раздаются в толпе старушечьи голоса. — Изгнать! Вон из общины!
— Что здесь происходит? — на пороге битком набитой людьми комнаты Совета появляется заспанный Цапко. — Кого изгнать?
— И о самозваном лекаре, неумением своим прогневившем Создателя, забывать не след, — немедленно переключается на него Монах. — Вон пошел! Вон!
И все немедленно начинают орать:
— Вон! Пошли вон! Сволочи! Из-за вас всё! Вон!
Глава третья
Нас выгнали. Это ужасно, это неправильно и непонятно, но это так.
Как они вопили! Я видела вокруг только искаженные злобой лица, выпученные глаза… Анна Петровна… Она раньше называла меня «доченька»… А теперь… Я никогда не забуду, как она брызгала слюной, как тыкала в меня желтым согнутым пальцем… А какие слова она выкрикивала! «Потаскуха» и «ведьма» были самыми безобидными из всех.
Нас выгнали. Всех. И Цапко. Ему, наверное, обиднее всего. Он все то время, которое прошло после пробуждения, лечил людей. Не спал ночами, делал все возможное и невозможное. И вот такая благодарность. Они все сошли с ума. Говорят, что шизофрения не заразна. Неправда. Это опасное инфекционное заболевание, такое же страшное, как чума. Монах заразил нас всех. То есть мы, те, на кого повесили всех собак, вроде бы нормальные, но на самом деле мне кажется, что где-то в наших мозгах тоже гнездится этот вирус. Рано или поздно он проявится. Но мне уже не страшно. Я не боюсь ничего, вообще ничего. Очень может быть, что Ник, Юсупов, Хал, Бабай или Цапко — или я сама! — уже заражены не выдуманным мною вирусом помешательства, а вполне реальным чумным микробом, вибрионом, палочкой, спирохетой или как там оно называется. Но мне пофиг. Я устала бояться. Хал правильно сказал: «Если всего бояться, то жить не стоит». Он не так сказал, конечно, там совсем другие слова были, но смысл именно такой. Хал вообще сильно изменился — или я просто по-другому стала его воспринимать? Он ведь на самом деле очень честный, смелый и умный. Да, да, умный, просто не всегда может выразить то, о чем думает, правильными словами. И еще у него есть душа. Странно, если бы мне год назад сказали, что у гопника есть душа, я бы долго смеялась. А теперь вижу, знаю — есть. Хал — человек, тонко чувствующий и ранимый. Он всю жизнь провел среди всяких отморозков и вынужден был прятать свое «я», чтобы не быть слабее. Это жестокие законы мира, в котором он жил, сделали его таким грубым, резким. Но если очень захотеть, можно разглядеть под маской его настоящего — человека, друга, способного отдать жизнь за тех, кто рядом.