– Гигиена борется не с грязью, а с вредными микроорганизмами. Её цель – препятствовать распространению опасных генетических цепочек. Мы не считаем ита грязными в том смысле, что они не моются. Однако они по сути своих занятий имеют дело с информацией из самых разных источников, в которых можно подцепить что угодно.
– А зачем это всё? В чём смысл? Кто придумал эти дурацкие правила? Чего вы боитесь?
Корд говорила в полный голос. Будь мы в трапезной, я бы сейчас втянул голову в плечи, но здесь, среди глухонемых механизмов, наш разговор был мне даже приятен. Пока мы лезли дальше, я подбирал объяснение, которое она сможет воспринять. Самая интересная часть механизма – та, которая управляла циферблатами, – осталась внизу. Выше были только двенадцать вертикальных валов, уходящих через дыры в своде к тому, что находилось на звёздокруге: полярным осям телескопов и зенитному синхронизатору, который каждый день (по крайней мере, каждый погожий день) в полдень немного поправлял ход часов. Остаток пути нам предстояло проделать по винтовой лестнице, вьющейся вокруг самого большого вала – того, что поворачивал огромный телескоп светителей Митры и Милакса.
– Та большая машина, которой ты режешь металл…
– Она называется «пятикоординатная электроразрядная установка».
– Я заметил, что у неё есть рукоятки. Закончив работу, ты ими поворачивала столик. Наверняка ты можешь с их помощью вырезать детали?
Корд пожала плечами.
– Да, очень простые.
– Но когда ты отпускаешь рукоятки и передаёшь управление синтаксическому аппарату, машина обретает бо́льшие возможности?
– Не то слово! Машина, управляемая синапом, может вырезать практически любую форму.
Корд вытащила из бокового кармана часы и помахала цепочкой из серебристых бесшовных звеньев.
– Это моя работа на звание мастера. Я вырезала её из цельного титанового стержня.
Я потрогал цепочку. На ощупь она была как струйка ледяной воды.
– Так вот, синапы точно так же увеличивают возможности других инструментов. Например, инструментов для чтения и писания генетических цепочек. Для видоизменения протеинов. Для программирования нуклеосинтеза.
– Я не знаю, что это такое.
– Потому что никто таким больше не занимается.
– А ты тогда откуда знаешь?
– Мы всё это изучаем – абстрактно, – когда нам рассказывают историю Первого и Второго разорений.
– Ну, про них я тоже впервые слышу, так что давай переходи к сути.
Мы как раз добрались до верхней площадки. Я толкнул дверь, и мы, щурясь от яркого света, вышли на звёздокруг. В последней фразе Корд я уловил лёгкое недовольство, а по разговорам Ороло с мастерами помнил, как раздражала их наша манера подводить к ответу исподволь, а не отвечать в лоб. Поэтому я на время придержал язык и дал Корд оглядеться.
Мы стояли на крыше президия – огромном каменном диске, опирающемся на свод. Середина его была слегка приподнята для стока дождевой воды. Пол украшали резные и мозаичные космографические символы и кривые. Менгиры по периметру отмечали места восхода и захода некоторых небесных тел в разное время годового цикла. Внутри круга располагалось несколько сооружений. Точно посередине стоял пинакль, обвитый двойной спиралью внешних лестниц. Его вершина была наивысшей точкой собора.
Самыми массивными были парные купола большого телескопа. Рядом располагались купола поменьше, лаборатория без окон, где мы работали с фотомнемоническими табулами, и отапливаемый придел, где Ороло занимался теорикой и учил фидов. Туда я и повёл Корд. Мы прошли через две окованные железом двери (здесь, на высоте, часто дули сильные ветры) и оказались в маленькой тихой комнатке. Арки, круглые витражи – такое впечатление, что мы попали в Древнюю матическую эпоху. На столе, там, где я её и оставил, лежала фотомнемоническая табула, которую мне дал Ороло, – диск размером в две мои ладони и в три пальца толщиной, сделанный из тёмного стеклянистого вещества. В его глубине пряталось изображение туманности светителя Танкреда, почти неразличимое в ярком свете из окна. Я отодвинул диск в тень, и туманность проступила чётче.
– Первый раз вижу такую толстую фототипию, – сказала Корд. – Это какая-то древняя технология?
– Гораздо лучше. Фототипия запечатлевает одно мгновение – в ней нет временного измерения. Видишь: кажется, что изображение почти на поверхности.
– Ага.
Я приложил палец к ободу табулы и повёл им вниз. Изображение ушло в стекло вслед за моим пальцем. Туманность при этом уменьшалась, а неподвижные звёзды оставались на своих местах. Когда мой палец дошёл до самого низа, туманность сжалась в одну очень яркую звезду.