Арсибальт сидел на валуне среди разбросанных пенами ёмкостей из-под алкогольных напитков. Сами потребители напитков спали рядом в густой траве. На другом конце луга Лио скакал вокруг статуи светителя Фроги, захлёстывал ей голову стлой и резко дёргал. В обычный день я бы не обратил на него внимания, но сейчас был аперт и на лугу толпились посетители. Они указывали на него пальцами, смеялись, снимали на спилекапторы. Ещё одна полезная функция аперта: напомнить, какие мы чудные и как хорошо, что мы живём в таком месте, где это сходит с рук.
Наглядная демонстрация: фраа Арсибальт. Законченными абзацами, по пунктам, на превосходном среднеортском с примечанием на старо- и протоортском он объяснил, как расстроен отказом отца с ним разговаривать: ведь на самом деле он не столько отринул отцовскую веру, сколько пытается навести мосты между нею и матическим миром.
Мне показалось, что чересчур смело девятнадцатилетнему фиду браться за такой проект через семь тысяч лет после того, как дочери Кноуса отказались друг с другом разговаривать. Тем не менее я внимательно его выслушал. Отчасти — чтобы потом рассказать Тулии, какой я хороший; отчасти — потому что слова Арсибальта были почти такие же чудные, как мой вчерашний разговор с Ороло. Я рассчитывал, когда Арсибальт выговорится, поделиться с ним своими мыслями. Однако по ходу беседы (если это можно назвать беседой, потому что говорил Арсибальт, а я слушал) мои надежды таяли. Ему и в голову не приходило, что мне тоже хочется высказаться: может быть, не по таким глубоким и умным вопросам, но для меня они не менее важны. А как раз когда я углядел лазейку, чтобы встрять, он резко сменил тему и огорошил меня пеаном «обворожительной Корд». Вместо того чтобы говорить о занимавших меня вещах, я вынужден был мысленно примирять образ Корд и слово «обворожительная». Арсибальт хотел знать, не заинтересуют ли её атланические отношения. Я думал, что нет, но что я в этом смыслю? От бойфренда, который а) стерилен, б) выходит за ворота лишь раз в десять лет, явно не может быть никакого вреда. Поэтому я пожал плечами и ответил, что предложить, наверное, можно.
Затем назад к Тулии с отчётом.
Семнадцать лет назад Тулию нашли у дневных ворот, обёрнутую в газету и уложенную в сумку-холодильник для пива с оторванной крышкой. Пуповина у неё уже отвалилась, то есть для милленарского матика девочка не годилась: слишком большая, слишком затронута мирским влиянием. В любом случае она поначалу была очень слабенькой, так что её оставили в унарском матике, поближе к врачебной слободе. Здесь (как я предполагаю) её воспитывали заботливые бюргерские жёны и дочери, пока в шесть лет она не перешла в наш матик по лабиринту. Тулия появилась с нашей стороны одна и важно представилась первой же увиденной сууре. В общем, семьи в экстрамуросе у неё не было. Глядя на наши мучения с роднёй, она поняла, как ей повезло. Тулия, конечно, вежливо держала свои соображения при себе, но, очевидно, не переставала на нас дивиться. Она видела, как я гуляю с сестрой, и решила, что у меня всё хорошо. Я чувствовал, что ничего не выиграю, если стану излагать ей свои мысли по поводу разговора с Ороло.
Так что я пошёл и поговорил с совершенно чужими людьми из экстрамуроса, которые пришли поглазеть на унарский матик.
Мой матик был маленький, простой и тихий. Унарский, напротив, построили, чтобы производить впечатление на входящих извне: каждый год в течение десяти дней — на туристов из экстрамуроса, в остальное время — на тех, кто дал обет провести там по меньшей мере год. Лишь немногие из них переходили потом к деценариям. «Бюргерши, мечтающие что-то почувствовать», — желчно определил унариев один старый фраа. Чаще всего это были холостые юноши и незамужние девушки, выпускники престижных сувин, — в определённых кругах унарский матик считался необходимой ступенькой для вступления во взрослую жизнь и поисков брачного партнёра. Некоторые учились у халикаарнийцев и становились праксистами или мастерами. Другие — у проциан и шли в юриспруденцию, средства массовой информации, политику. Мать Джезри поступила в унарский матик вскоре после своего двадцатилетия и провела там два года, а потом почти сразу вышла за отца Джезри. Он был чуть старше, в унарском матике провёл три года и вынес оттуда знания, послужившие началом для успешной карьеры в той области, какую уж он выбрал.
На заре десятого дня аперта суура Ранда, одна из пасечниц, обнаружила, что ночью какие-то негодяи залезли в сарайчик, разбили часть горшков и унесли два контейнера с мёдом. Событие было эпохальное. Когда я пришёл в трапезную завтракать, все его обсуждали, и продолжали обсуждать, когда я уходил оттуда около семи. Мне надо было в девять стоять у годовых ворот. Самый быстрый путь лежал через экстрамурос, однако вчерашние раздумья о Тулии навели меня на мысль пройти нижним лабиринтом, как она в шесть лет. Предполагалось, что Тулия одолела его за полдня. Я рассчитывал в свои восемнадцать успеть за час, но для верности вышел за два и в итоге управился за час с половиной.
Когда пробило девять, я, прикрыв голову краем стлы и расправив складки, стоял у основания моста, ведущего к годовым воротам. Передо мной высился их зубчатый бастион. И ворота, и мост были той же конструкции, что в деценарском матике, но вдвое больше и куда богаче украшены. За воротами я видел площадь, где в первый день аперта унариев встречали четыре сотни стосковавшихся друзей и родственников.
В моей сегодняшней группе было двадцать с небольшим экскурсантов. Треть составляли детишки лет десяти из базско-ортодоксальной сувины (во всяком случае, так я предположил по монашескому облачению их учительницы) в форменных костюмчиках, две трети — бюргеры, мастера и пены. Последних можно было издали узнать по габаритам. Среди бюргеров и мастеров тоже встречаются нехуденькие, но они хотя бы носят одежду, призванную это скрыть. Сейчас у пенов в моде было что-то типа футболок (яркое, с цифрами на спине), но огромного размера, так что плечи болтались в районе локтя, а нижний край доходил до колен. Штаны (нечто среднее между шортами и брюками) выступали из-под футболок примерно на ладонь, оставляя открытыми волосатые ноги над громадными дутыми кроссовками. На головах у пенов были свисающие на спину бурнусы с эмблемами компаний — производителей пива и надеваемые поверх чёрные очки-консервы, которые не снимались даже в помещении.
Впрочем, выделялись пены не только одеждой, но и тем, как они ходили (вразвалку, нарочито неторопливо) и стояли (всей позой выражая свою крутизну и, как мне казалось, некоторую враждебность). Так что я издали увидел, что сегодня в моей группе четыре пена. Я ничуть не испугался, поскольку в первые девять дней аперта экскурсии обошлись без серьёзных инцидентов. Фраа Делрахонес заключил, что нынешние пены придерживаются безобидной иконографии. Они были и вполовину не такие агрессивные, как старались выглядеть.
Я поднялся на середину моста, чтобы быть чуть повыше. Подошла группа. Я поздоровался и представился. Дети из сувины аккуратным рядком встали впереди. Пены, наоборот, держались подальше, чтобы подчеркнуть свою исключительную крутизну, и жали кнопки на жужулах или тянули сладкую воду из ведёрных бутылей. Через площадь спешили двое опоздавших, и я сперва двинулся медленно, чтобы они успели нас нагнать.