Примас уже обращался к нам дважды. Первый раз якобы с целью всех приветствовать, а на самом деле — чтобы мы быстрее расселись. Второй раз — чтобы зачитать воззвание, написанное самим Диаксом, когда у того на руках ещё не зажили мозоли от граблей. Если бы вы понимали протоортский и были при этом ярым фанатом, ищущим в числах загадочный мистический смысл, вам бы стало не по себе. Все остальные просто почувствовали, что торжественные слова придают празднику особую атмосферу.
Теперь он объявил, что перед нами выступит группа эдхарианцев. Флукским Стато владел плохо, и получилось, как будто он приказывает нам получать удовольствие. Грянул смех. Стато растерялся и принялся спрашивать инквизиторов (сидевших по обе стороны от него), что он не так сказал.
Трое фраа и две сууры исполняли пятиголосный хорал, а ещё двенадцать топтались перед ними. На самом деле они не топтались, просто так это выглядело с того места, где мы сидели. Каждый из них изображал верхний или нижний индекс в теорическом уравнении с несколькими тензорами и метрикой. Двигаясь туда-сюда наперерез друг другу и меняясь местами перед столом иерархов, они разыгрывали вычисление кривизны четырёхмерного многообразия, включающее различные шаги: симметризацию, альтернирование, поднятие и опускание индексов. Для человека, не знающего теорики и смотрящего сверху, это должно было напоминать контрданс. Инаки пели чудесно, хоть их и прерывало каждые несколько секунд треньканье жужул.
Потом мы снова ели и пили. Затем фраа из Нового круга исполнили свою песню, которую публика приняла много лучше, чем тензорный танец. После этого снова ели и пили. Стато рулил процессом виртуозно, как Корд — своей пятикоординатной машиной. На нашей памяти он, как правило, не перетруждался, но сегодня явно отработал свой ужин. Для гостей аперт был просто дармовым угощением с чудной развлекательной программой, но на самом деле он представлял собой ритуал не менее древний и значительный, чем провенер. Чтобы не навлечь на себя упрёки инквизиторов, надо было поставить целый ряд галочек, а Стато, по складу характера, всё бы делал досконально, даже не сиди Варакс и Онали по обе стороны от него.
Фраа Халигастрема попросили сказать несколько слов от имени эдхарианского капитула. Он попытался говорить о том же, что я объяснял Дату, и получилось ещё хуже. Если просто подойти к фраа Халигастрему и задать вопрос, то можно заслушаться, но с подготовкой он говорил ужасно, а раздающиеся то и дело звонки жужул сбивали его с мысли, так что вместо речи получился ворох обрывков. В памяти у меня остался только последний: «Если в моих словах вам послышалась некая неопределённость, так это потому, что она в них есть; если вас это коробит, значит, вам у нас не понравится, а если вы ощутили радость, то, возможно, нашли своё место в жизни».
Следующим выступил фраа Корландин от Нового круга.
— Последние десять дней я пробыл с родными, — объявил он, с улыбкой глядя на бюргеров за своим столом. (Те тоже заулыбались.) — Они любезно собрали на аперт всю семью. У каждого из них, как и у меня здесь, своя напряжённая жизнь, но на эти дни мы отложили всю работу, все дела и обязанности, чтобы побыть вместе.
— А я так спили смотрел, — заметил Ороло негромко, так что кроме меня его услышали, наверное, человека четыре. — С большим количеством взрывов. Некоторые очень даже ничего.
Корландин продолжал:
— Приготовление обеда — будничное дело, которым мы вынуждены заниматься, чтобы не умереть с голода, — превратилось в нечто совершенно иное. Когда моя тетя Прин накалывает верхнюю корочку пирога, она не просто делает отверстия для выпуска избыточного давления, а творит обряд, уходящий в глубь поколений, можно сказать, обращается к предкам, наносившим на пирог тот же узор. Когда мы обсуждали, как дедушка Мирт, прочищая водосток, упал с навеса над крыльцом, мы не просто делились информацией об опасностях ремонтных работ, а со смехом и слезами выражали взаимную любовь. Так что, можно сказать, всё на самом деле не таково, каким представляется на первый взгляд. В другом контексте это показалось бы зловещим, но мы-то все поняли. И вы поняли. Вот примерно так же обстоит дело и с тем, чем мы, фраа и сууры, занимаемся в конценте. Спасибо.
И Корландин сел.
Ропот инаков, не уверенных, что они согласны с Корландином, заглушили аплодисменты большинства гостей. Затем бедная суура Франдлинга должна была встать и произнести несколько слов от имени реформированных старофаанитов, но с тем же успехом она могла бы читать экономическую сводку — никто её не слушал. Большинству инаков не понравилось лицемерное красноречие Корландина, в том числе Ороло, но даже он признал, что Корландин сгладил неловкость и, возможно, завоевал нам кое-какие симпатии в экстрамуросе.
— Знаешь, как отличить настоящего демагога?
— Не знаю. Ну?
— Ты ничего не замечаешь, пока кто-нибудь, старший и мудрый, не скажет: да это демагог. И тогда тебе хочется провалиться сквозь землю.
Затем последовало ещё пение, потом все мы, инаки, встали, чтобы принести чистые тарелки и сладкое.
Выступления, пугающе торжественные в начале, теперь стали проще и понятнее. Многие народные песни, звучащие в это время года из репродукторов в магазинах, вели происхождение от литургической музыки, созданной в матиках и просочившейся наружу в аперт. Гости удивлялись и радовались, слыша знакомые мелодии из уст закутанных в стлы сумашаев.
На сладкое были бисквитные коврижки, испечённые и поданные на больших противнях. Одна из них, естественно, оказалась перед Арсибальтом — не без его стараний. Он взял лопаточку — плоскую, металлическую, размером примерно с детскую ладонь, — и уже собирался воткнуть её в коврижку, когда мне пришла в голову мысль.
— Пусть Дат нарежет, — сказал я.
— Мы хозяева и должны ухаживать за гостями, — напомнил Арсибальт.
— Ты можешь раскладывать по тарелкам, а режет пусть Дат. — Я отнял лопаточку у Арсибальта и протянул Дату, который взял её с некоторым сомнением.
Дальше я убедил его нарезать коврижку, но не просто, а весьма специфическим образом, повторяющим старинное геометрическое построение[1], которое показал мне Ороло, когда я только поступил в концент и всё время плакал от разлуки со старой жизнью. Получилось не сразу, но когда до парнишки всё-таки дошло, я смог сказать:
— Поздравляю! Ты только что решил геометрическую задачу многотысячелетней давности.
— Тогда уже были коврижки?
— Нет, но была земля, которую приходилось измерять, и с ней этот фокус тоже работает.
— Хм, — промычал Дат, откусывая уголок от своей порции.
— Ты хмыкаешь, но для нас это очень важно, — сказал я. — Почему решение, пригодное для коврижки, годится и для участка земли? Коврижка и земля — разные вещи.
Для Дата, которому больше всего хотелось коврижки, разговор стал чересчур сложным, но Корд поняла, к чему я клоню.
— Наверное, у меня тут нечестное преимущество, потому что я по работе много думаю о геометрии. Но ответ в том, что геометрия, она... ну, геометрия. Чистая. Не важно, к чему её прикладывать.
— И оказывается, что то же самое верно и для других теорик, — сказал я. — Ты что-то доказываешь. Потом это доказывают совершенно другим способом. Но ответ всегда один. Кто бы ни обсуждал эти построения, в какую эпоху, что бы они ни делили — коврижку или пастбище, — все получали один и тот же ответ. Истины как будто приходят из другого мира или из другого плана бытия. Как тут не поверить, что этот мир в каком-то смысле существует на самом деле, а не только в нашем воображении! И мы бы хотели в него попасть.
— Желательно не после смерти, — вставил Арсибальт.
— Когда я вытачиваю деталь, я иногда на ней зацикливаюсь, — сказала Корд. — Ночами не сплю, думаю о её форме. Это приблизительно то, что вы испытываете к своей работе?
— В общем, да. У тебя в голове геометрия, и она тебя зачаровывает. Некоторые говорят, что это просто возбуждение нейронов в твоём мозгу. Однако она имеет собственную реальность. И для тебя думать об этой реальности — достойный способ провести жизнь.