Восхитившись насеровской люстрой и совдеповским рококо, Лантхильда явила откровенно мещанские вкусы. Поэтому Сигизмунд мало рассчитывал на то, что Модильяни и Матисс будут иметь у нее успех. Ей бы Шилова с Глазуновым, да только Наталья их уволокла.
Отобедав, Сигизмунд двинулся в “светелку” и замер на пороге. В “светелке” было темно, как в погребе. Лантхильда вилась за спиной, шмыгала носом. Пошарил по стене, включил свет.
О господи! Она сделала в комнате перестановку. Спасибо, землянку к соседям не прокопала. Шкаф — изделие приозерских умельцев — был передвинут и теперь закрывал почти все окно. Тахта уехала в угол. Над шкафом осталась узкая полоска, похожая на бойницу. Идеальная засада для снайпера. Лишь белых колготок для полноты картины не хватает.
Сигизмунд повернулся к девке. Спросил:
— Ты это что, а?
Лантхильда с важным видом взяла Сигизмунда за руку и повела ко входной двери. Показала на дверь, провела пальцем по горлу: зарежут, мол. Опасность оттуда непрестанно грозит.
Потом завела его в комнату с компьютером. На окно показала. И отсюда, мол, опасность исходит. Тоже зарежут. Сам, мол, так учил.
Однако же она, Лантхильда, урок усвоила. Сигизмунд, если ему нравится, может сколько угодно подставлять себя открытым окнам. А вот она, Лантхильда, лично себя обезопасила.
Что ж, в ее действиях имелась определенная логика. Возражать тут нечего. Действительно, сам так и объяснял.
Сигизмунд про себя решил, что больше ничего объяснять не будет. Что отныне станет нелогичным. Что поступит волево и совершит насилие над девкиной индивидуальностью. И потому деспотически поменял тахту со шкафом местами, открыв доступ свету.
Все это время Лантхильда стояла в углу и тихонько шипела — комментировала его действия, видать. Закончив труды, Сигизмунд подошел к ней. Она сердито увернулась. Обиделась.
Подумав, Сигизмунд принял решение обидеться тоже. Ушел к себе.
Лантхильда появилась в его комнате приблизительно через час. Принесла альбомы. Сложила их на его стол и подчеркнуто резко повернулась, желая удалиться. Держалась она горделиво, выпрямившись. Был бы хвост, подняла бы трубой.
— Стой, — произнес Сигизмунд. У него пропала всякая охота ссориться с девкой.
Она остановилась, не поворачиваясь. Насторожилась.
— Ну ладно тебе, — примирительно сказал Сигизмунд.
Она обернулась, пристально поглядела на него. Убедилась в том, что он не сердится и не насмехается.
Сигизмунд показал ей, чтоб садилась рядом. Лантхильда приблизилась, уселась, выпрямив спину и чинно сложив руки на коленях. Уставилась вдаль.
Молчание затягивалось. Сигизмунд решил завести светскую беседу.
— Зу ис Лантхильд, — начал он.
Девка не шевельнулась.
— А скажи-ка ты, мать, — перешел Сигизмунд на родной язык, — какой такой “йайаманне” ты названиваешь?
Она вдруг прыснула и тут же застенчиво схватилась за нос: видать, сопля выскочила. Вскочила и убежала за носовым платком. Из “светелки” долго доносилось трубное сморкание.
Потом Лантхильда снова замаячила на пороге. Сигизмунд строго произнес:
— Ты, эта, от разговора не увиливай! Что за йайаманна? Докладывай.
Лантхильду, похоже, эта йайаманна чрезвычайно веселила. Она показала на Сигизмунда.
— Не понял, — сказал Сигизмунд.
— Йаа, — произнесла девка. — Йа.
— Ну, я, — согласился Сигизмунд.
Она так и покатилась со смеху. И выдала раздельно:
— Микила Сигисмундс ист селс. Микила Сигисмундс ист йайаманна.
Так. Теперь он у нее что-то вроде ослика Иа-Иа. Мило.
Впрочем, кто сказал, что он, С.Б.Морж, — не осел? Он же первый готов был признать это.
Наконец Лантхильда перестала хихикать. Взяла его за руку, призывая ко вниманию. Кивнула несколько раз, сказав “йа”. Покачала головой, пояснила: “нии”. Потом показала на него: “манна”.
И тут до Сигизмунда доперло. “Манна” по-лантхильдиному будет “мужик”. “Манн” в немецком. А насчет “йа”… Ведь сам называл себя “я”, когда в Миклухо-Маклая вчера играл. То-то девка хихикала. “Я” — “да” по-ейному, это теперь и пьяному ежику внятно. Стало быть, “йайаманна” — это раззява, у которого даже дуре юродивой ни в чем отказу не будет… Одним словом — сладкий лох. Чем девка и похвалялась бесстыдно в пустой телефон.
И опять же, недалеко ушла от истины. А кто вы, спрашивается, такой, Сигизмунд Борисович?
Ну хорошо же. Как ты там себя называла, дорогая Лантхильдочка? Мави?
Он показал на нее пальцем и сказал ехидно:
— Йайамави.
Ух!
Едва успел блок поставить — съездила бы по морде, мало бы не показалось. Вскочила, в светелку убежала — дверью хлопнула. Вот те, бабушка, и Миклухо-Маклай.
А рука у нее тяжелая и крепкая. Камни она там, что ли, в своей землянке ворочала?
Ну вот, обидел. Кажется, по-настоящему. Теперь прощения просить надо. И спрашивается, как это делать при столь малом тезаурусе?
Часа два Сигизмунд ничем не занимался. Ходил, курил. Прочел от корки до корки “Очень страшную газету”. Откровения современного людоеда “Я ем людей” изучил зачем-то дважды.
Лантхильда затаилась в “светелке”. Сигизмунд понятия не имел, чем она там занималась, пока, наконец, рыдания, доносившиеся оттуда, не стали очень громкими. Видать, часа два себя доводила — и вот плоды упорного труда. Ревет безудержно. Сама уже не успокоится нипочем, придется идти утешать.
Сигизмунд вошел в “светелку”. Зажег свет (юродивая ревела в темноте, натянув одеяло на голову). Сел рядом, попытался стянуть одеяло. Девка не давала. Мычала что-то под одеялом.
— Да ладно, будет тебе, — проговорил Сигизмунд.
Она никак не реагировала.
— Ну что ты, в самом деле.
Он посильней дернул одеяло.
Тут Лантхильда вскинулась. Села, вытаращилась на него. И слезливо заорала.
Ну вот оно, самое страшное оружие вермахта. Зареванная насморочная нордическая девка. От долгого рева морда опухла, стала как подушка. Глаза красные, нос красный. Глаз вообще почти не видать, так оплыли. Губы расползлись. Белесые волосы спутались. Из носа щедро текут сопли, разбавленные обильными слезами.
— Ик нэй со йайамави!.. Ик нэй… Ик…
Тут она икнула.
Находчивый психолог Сигизмунд обидчиво сказал:
— Ик нэй йайаманна. Ик! Ик им Аттила! Ик им Микила! Ик им Сигизмунд Борисович! Поняла?
Какое-то время девка смотрела на него опухшими глазами, а потом понесла, захлебываясь. Крутилось одно и то же слово: “убил”. С ударением на первый слог. То ли убыло от девки или от Сигизмунда, то ли убил он ее наповал неосторожным словом…
Сейчас девка здорово напоминала Аську. Та тоже бурно реагировала. В спокойные минуты называла это “полнотой жизни”.
Юродивая, видать, тоже жила на полную катушку.
Сигизмунд взял платок, промокнул девкино лицо. Лантхильда с готовностью сморкнулась. Как Ярополк, честное слово.
— Ну, и что с тобой делать прикажешь? — спросил Сигизмунд. — Оготиви хочешь?
Она вдруг просияла. Глазки-щелочки загорелись. Дала понять, что очень, очень хочет. Сигизмунд позволил ей посмотреть “Спокойной ночи, малыши”, а когда Хрюша со Степашкой отбрехались и отправились на боковую вместе со всей детворой Российской страны, непреклонно выключил ого. Хватит.
Лантхильда сообразила, что Сигизмунд признает себя виноватым. И что под эту лавочку можно у него что-нибудь выклянчить. Попросила разрешения по телефону поговорить. Он позволил.
Телефон она называла “озо”.
Обнаглевшая девка знаками дала ему понять, чтоб он вышел. Сигизмунд хмыкнул, кликнул кобеля — заодно выгулять. Когда он уходил, квартира оглашалась непривычной гнусавой гортанной речью — Лантхильда бойко тарахтела в трубку. Имя “Сигисмундс” склонялось вовсю вкупе с “убил” и “йайаманна”.