Отдуваясь, Сигизмунд принес из кухни табуретку, сел рядом с временно притихшей девкой и стал наблюдать. Кобель тут же приперся с чуней, улегся рядом и начал усердно жевать, время от времени поглядывая на Сигизмунда — мол, ладно ли?
Угонщица, не моргая, глядела в потолок расширенными белыми глазами. Время от времени из ее горла вырывалось тихое жалобное поскуливание. Заслышав этот звук, кобель всякий раз делал бородатую морду набок — дивился.
Только сейчас Сигизмунду шибануло в нос всеми запахами девки. Пахло от нее сногсшибательно. Дымом. Потом. Дрянью какой-то, описанию не поддающейся. От кобеля, когда в тухлятине вываляется, так не несет.
Что дымом разит — ничего удивительного. На чердаках, небось, обретается.
На ней были чулки домашней вязки. Перед мысленным взором Сигизмунда всплыла трогательная работящая эстонская бабушка, которая там, у себя на хуторе, подоив коровку, сидит у очага и вяжет внученьке чулочки. Он даже взгрустнул. Ведала ли старушка, в какую мерзость внученька впала…
А что сказал бы девкин дедушка?
Подобно тому, как у каждого уважающего себя питерца имеется героическая бабушка-блокадница, всякий порядочный прибалт обязан иметь дедушку — “лесного брата”. С бородой лопатой и обрезом. В это Сигизмунд верил нерушимо.
Ухлопает ведь непутевую, если узнает. Все эти непримиримые борцы с советской властью и русской оккупацией таковы.
На мгновение Сигизмунд увидел заснеженный лес, поляну, несгибаемого дедушку с обрезом и падающую внучку-наркушницу… Из ствола обреза сочится сизый дымок… Во внучке дыра размером с кулак… “Я тебя породил, я тебя и убью!” — сурово говорит дедушка — “лесной брат”.
Ой, нет, это борцы с поляками так высказывались…
А ну его на хер, этот национальный вопрос.
Тут пленница резко дернулась. Из-под одежды вывалилась… э-э… фенечка.
Фенечка? Из дерьма керамического? Хрена лысого!
На шее у девки болталась лунница — украшение в виде полумесяца.
Золотое оно было.
Золотое!
Уж в чем-чем, а в этом Морж бы не ошибся. И золото — видно было — очень хорошее. Всяко не расхожей 583-ей пробы. К такому золоту вооруженную охрану приставлять полагается. Как в Эрмитаже, куда Сигизмунда водили для общего развития в составе 6-“А” класса глазеть на скифский драгмет.
Сигизмунд стащил с девкиной шеи тяжелую лунницу. Угонщица пыталась не дать, башкой вертела, зубами лязгала, но Сигизмунд ей кулак показал. Осознала и притихла.
Лунница крепилась к девке кожаным ремешком. Простенький дерьмовенький ремешок. От пота потемневший, вытертый. На жирно поблескивающем желтом металле чеканка…
Сигизмунд поднес лунницу к глазам и ахнул. Прикусил губу. Глянул на девку с восхищением и ненавистью. Вот ведь что почти в открытую на шее таскает, гнида! По Питеру! По героическому — что бы там ни говорили — Питеру!
Лунницу поганили три свастики, расположенные полукругом. Та, что в центре, — побольше, две на концах — поменьше.
Сделано было грубовато. Пробы на изделии не стояло. Из зубов да протезов отлито, не иначе. Мародерствовали родственнички-то девкины. Фашистские прихвостни.
Переливали, небось, где-нибудь в землянке, посреди дикого леса. Уж больно работа топорная.
Так что же получается? Выходит, не угонщица девка? Такое на себе таскающая — на фиг ей задницей рисковать. Разве что из озорства. Или ушмыгалась девка до того, что уже и сама не ведает, что творит.
Нет, что-то не то. Откуда у простой торчащей девки такая штука? Давно бы на зелье извела.
Может, беспутная лялька какого-нибудь безмерно навороченного “папы”?
Похоже на то.
Ох ты Господи! Да кто же это так начудил, что девку с подобной безделкой одну по городу шастать отпустил? Это кто-то очень большой начудил. За этакую лунницу, за такой-то кусище золота, квартирку можно купить побольше сигизмундовой…
Ой-ой. Искать ведь будут дуру обдолбанную. Ну, не саму дуру, понятно, а ту дурость, что у ней на шее висела. И найдут. Непременно найдут. Весь город перевернут не по одному разу, а отыщут.
Ну, хорошо. Если это профессионалы, то разговор их с Сигизмундом будет краток и конструктивен. “У тебя?” — “У меня”. — “Отдай”. — “Заберите, ребята”. — “Забудь”. — “Уже забыл”… И все.
А если это отморозки? Убьют ведь отморозки, вот что они сделают.
А если девка и впрямь какого-нибудь чеченца подружка? Кавказцы таких любят, здоровенных да белобрысых. Вот и получается “прибалты-чечены”. Ох, права Софья Петровна…
Ладно, сейчас все выясним. Испытаем стерву, коли она по-человечески говорить не желает.
Сигизмунд наклонился к девке поближе и внятно проговорил:
— Зиг хайль!
Лицо девки оставалось бессмысленным.
Сигизмунд возвысил голос:
— Гитлер капут!
На этом познания Сигизмунда в немецком языке в принципе заканчивались. А в эстонском они даже и не начинались.
На всякий случай спросил еще:
— Шпрехен зи дойч?
Безрезультатно.
Английский?
— Ду ю спик инглиш?
Бесполезно.
— А ну тебя совсем! — рассердился Сигизмунд. — Ты что, полная дура?
Девка лежала отвернувшись. Похоже, последняя версия была самой правильной. Может, немая?
Да, как же, немая. На дворе вон как разорялась.
…А отморозков, пожалуй что, и не пришлют. Те, кто такими безделушками швыряются, дилетантов не нанимают…
Сигизмунд пошел на кухню ставить чайник.
…А хотя бы и прислали. Отдать им наркоманку с лунницей и пусть проваливают. Он ничего не видел, ничего не знает и, что характерно, знать ничего не хочет.
Из комнаты донесся тяжелый стук. Девка упала с тахты на пол. Чертыхаясь, Сигизмунд водрузил ее на место. Заодно задрал у нее рукава, поглядел на руки. Вены чистые, не “паленые”. Может, в ноги колет? Сейчас и так делают. Да нет, больше похоже на “кислоту”.
…С другой стороны, кто такой насквозь откровенный, чтобы из протезов да из мостов лунницу отлить, да еще свастиками проштамповать? А штука новая, незатертая. Недавно сделанная.
Сигизмунд еще раз для острастки погрозил девке кулаком и отправился варить себе кофе. Всяко не получится поспать в эту ночь. Не хватало заснуть, имея в доме такую гремучую змею!..
Карауля кофе — чтобы не убежал — Сигизмунд все пытался ухватить какую-то смутную, назойливую мысль, что крутилась в голове. Была в обторчанной девке еще одна странность, а какая — уловить не мог.
Ладно, разберемся… Сигизмунд снова вернулся мыслями к луннице.
Свастика не всегда была символом проклятого фашизма. Об этом Сигизмунд не без удивления узнал уже в относительно зрелом возрасте. И долго не верил.
Свастика — знак Солнца. Древний. Вроде, авестийско-буддийский. Об этом возвестил стране с телеэкрана чернобородый астролог Пал Палыч Глоба. Давно это было — еще в эпоху “Новой Победы”. В эпоху, так сказать, “высокой перестройки”. Горби, съезды, Сахаров… Пал Палыч тогда маячил в любой мало-мальски кичевой передачке. Моден был. М-да…
Может, девка — буддистка какая-нибудь? Или спятившая неоавестийка?
Сигизмунд налил себе в чашку кофе и вернулся в комнату, где лежала пленница.
Сел рядом, строго поглядел на нее, пытаясь придать взгляду многозначительность — как у эзотерических парней из “Третьего глаза”, — и молвил громко и отчетливо:
— Будда! Харе Кришна!
Девка не пошевелилась. Глаза у нее были остекленевшие.
Померла, что ли? У, чудь белоглазая! Нет, вон моргнула.
Сигизмунд отпил кофе и грозно рявкнул:
— Эй, ты!
У девки из глаза выползла мутная слезина.
Сигизмунда замутило. Чего не выносил, так это слез, особенно бабьих. Он разозлился:
— И не фиг тут слезы лить! Сидела бы у себя в Чухляндии! Кофе будешь пить?
Не дожидаясь ответа, сунул чашку с кофе ей под нос. Девка оглушительно чихнула прямо в чашку.
— Тьфу ты, зараза!
Сигизмунд выдернул у нее из-под носа чашку и пошел ополаскивать. Только продукт зря извел. Еще не хватало потреблять кофе с ее чухонскими соплями и микробами.