Сигизмунда неприятно кольнуло последнее замечание матери.
— Почему нехороший?
— Что она Ярополку наговорила? Наталья жаловалась, ребенок несколько ночей подряд не спал, плакал от страха… Хороший человек не будет ребенка пугать. Да и вообще… Странная она какая-то.
— Странная, — согласился Сигизмунд.
— И по-нашему не говорит.
— Ну, мать, это еще не преступление.
— Гоша, скажи честно. Где ты ее нашел?
— Ну, нашел и нашел.
— А куда ты ее дел?
— Ушла.
— Насовсем ушла?
— Не знаю. Наверное.
— Ты не в гараже ее нашел?
Сигизимунд вздрогнул.
— А что?
— В гараже, да? Так и думала! А запаха не было?
— Какого запаха? — ошеломленно пробормотал Сигизмунд.
— Был запах, да? Все сходится!
— Что сходится?..
Мать раскрыла сумку, которую держала на коленях, и вытащила оттуда конверт. Это был старый авиаконверт ко Дню Победы.
— Что это? — спросил Сигизмунд.
— Дедово, — отрезала мать.
Сигизмунд знал, что мать почему-то считает, будто дед занимался какими-то дурными делами. И умирал трудно. И поминать его всегда было нелегко. Сам в Бога не верил. Бывало, начнешь за него молиться — и будто преграда какая-то воздвигается…
Мать вдруг сказала:
— Знаешь что, Гоша. Эта твоя тоже была какая-то… как неживая.
— Что?
— То. Я знаю, что говорю. Нежить это. Кикимора.
— Какая кикимора?
— Не знаю, какая. Тебе виднее. Сосет она тебя. Вон, ходишь сам не свой. Напился, матери нагрубил. А ее выгораживаешь…
— Мать, что ты несешь? Какая кики…
— И ребенку наговорила! Плакал! Боялся! А сама белая, глаза как водица… Не знаю, в общем, чем там твой дед занимался. Ума у нас не было, когда тебя Сигизмундом называли…
— Это точно, — сказал Сигизмунд.
Мать будто не расслышала.
— С Анастасией этой своей связался бы — и то понятнее… Просто дурь в башке у бабы. А тут… Мертвечинкой от нее попахивает. Вон, как торжествовала, когда я приходила! Глаза тебе отвела, точно говорю. Исчезла, говоришь? Такие не исчезают. Гляди, явится через год с дитем, на жабу похожим, скажет — «твой», а ты и поверишь…
— Мать, да ты что!.. Ты что несешь!.. — Сигизмунд едва верил собственным ушам. От слов матери пахнуло диким, древним суеверием, верованиями людей, которые действительно жили в лесу и молились колесу. — Мать, ты же христианка! Тебе ксендзы язык отрежут, если узнают!..
— Послушай меня, Гоша. Дед занимался чем-то нечистым. Что у него на уме было — мы не знали, а он не говорил. С годами еще скрытней стал. Да и дома постоянно жить начал только к старости, а так все в разъездах…
— Это дед тебе говорил, что нечистым занимается? — спросил Сигизмунд.
— Это я тебе говорю! Не знаю я, какие он там ДнепроГЭСы восстанавливал… Захожу к нему как-то раз, а у него…
— Что у него?
— Запах у него в комнате, вот что!
— И чем пахло-то? Портянками?
— Не шути с этим! Мертвечиной, вот чем!
Истовость, появившаяся в лице матери, очень не понравилась Сигизмунду, и он поспешил сменить тему:
— Так что там у тебя в конверте? Облигации дедовы?
Мать накрыла конверт ладонью:
— Где-то за полгода до смерти заводит дед со мной разговор. Нарочно так устроил, чтобы наедине мы остались. Вот, говорит, Ангелина, помру… Я ему говорю: ты чего помирать-то собрался? Вроде, не болел. А он меня не слушает. Свое твердит. Помру, говорит, квартира вам останется и гараж. Квартира — ладно, мол, что с ней сделается. Она не ведомственная, не выселят. А вот гараж — там всяк может повернуться. Гараж, мол, Ангелина, сама понимаешь: кирпичный, просторный, хоть огурцы в бочках засаливай. Но ведомственный он. Я тут, конечно, затеял кое-что, чтобы за Борисом оставили.
Дед умер зимой семидесятого, когда уже начинался гаражный бум. Почему семье старого большевика позволили оставить за собой гараж — кирпичный, да еще в центре города, да еще ведомственный — для Сигизмунда всегда было загадкой. Однако ворошить эту тайну у Сигизмунда никогда особой охоты не было. Не буди лиха, пока оно тихо. Оставили — и ладно. Рассказ матери кое-что прояснял. Правда, пока не все.
— Так что, — лениво спросил Сигизмунд, дитя перестройки, — у деда, поди, ОСОБЫЕ ЗАСЛУГИ перед родимой партией водились?
— Не знаю уж, какие там у него заслуги, особые или не особые… Я ему говорю: зачем нам гараж-то, дед? У тебя и машины-то нету, на казенной ездишь. А он вдруг кулачищем по столу как грохнет и орет на меня, аж кровью налился: мол, ты ничего не понимаешь и не суйся. — Мать, рассказывая, разволновалась, на скулах пятна проступили. Сигизмунд даже подивился: столько лет прошло, а она все переживает давний разговор. Будто вчера было.
— А что он орать-то начал? — спросил Сигизмунд. — Ну, не было машины… Ну, купили…
— То-то и оно! А как купили — знаешь? Дед, между прочим, твоего отца на дух не выносил. Три года, как мы поженились, вообще с ним не разговаривал. И после за глаза знаешь как называл? Chlapacz!
Сигизмунд знал слово «хлапач». Дед, не любя новомодного слова «алкаш», именовал так пьяных. Отец Сигизмунда, избывая флотскую молодость, иной раз крепко принимал.
К старости дед вообще стал довольно часто переходить на польский. Ругался, что внука польскому не выучили, на родном языке поговорить не с кем. А мать по-польски почти не говорила.
— Что, настолько не любил? — спросил Сигизмунд.
Мать только рукой махнула.
— Не знаю, как и глаза не выплакала! Одно только и спасло: если бы развелись, неприятности были бы по партийной линии. У обоих. Дед это, конечно, тоже понимал. А тут вдруг машину Борису купить вознамерился! Я, дескать, и на очереди стою. Я старый большевик.
— Старый мудак, — пробормотал Сигизмунд.
Мать расслышала — еще больше покраснела, вскрикнула:
— Не смей так про деда!
— Да я так просто…
— А ты никак! — И успокоившись, продолжила: — Машину он в том же году купил, совсем незадолго до смерти. На Бориса оформил.
Машину дед взял, что и говорить, знатную. В те годы только-только начали выпускать «жигули». «Фиат» «фиатом», все комплектующие шли итальянские. Сносу «итальянке» не было, хоть и выглядела теперь вконец непрезентабельно. Да и фиг с ней, презентабельностью, — гаишники реже останавливают.
— Борис так воспринял, что дед перед смертью помириться с ним хочет. Рассиропился весь, отцом в первый раз назвал… Да я-то знала, что у деда на уме. Гараж у него на уме.
— Да что он к этому гаражу-то прилепился? — спросил Сигизмунд. — Клад у него там зарыт, что ли?
— Не знаю, какой у него там клад… — Мать тяжко вздохнула. — Сама поначалу так думала. Может, думаю, золото…
При слове «золото» Сигизмунду вдруг стало нехорошо. Сокровища Рюрика, блин, клад Нибелунгов… в гараже у полковника Стрыйковского. Приехали, что называется…
— Ты слушай, Гоша, что тогда-то у нас с дедом вышло. Я говорю: делай, отец, как знаешь. Ты никогда ни с кем не считался, советов не слушал, и сейчас поступай как хочешь. Он будто бы успокоился. Говорит: когда, мол, гараж строили, я настоял, чтоб фундамент заглубили. Землица дрянь, сама знаешь. Тогда на ту трубу и напоролись.
— На какую трубу?
— Вот и я деду: какая труба? А он: ты слушай, слушай… Труба под гаражом проходит. Сточная. А по трубе мерзость течет какая-то.
— Какая мерзость? Мать, ты можешь говорить яснее!
— Не перебивай! Не знаю я, какая мерзость! Он называл, да я забыла!
— Радиоактивные отходы, что ли?
— Ой, не знаю. Больничное что-то. Из института какого-то. Где флигель — там, вроде бы, коллектор какой-то, так труба туда уходит. Дед говорит: институт этот, мол, секретный какой-то, с улицы не зайдешь, и вывески не имеет. И трубы, что под гаражом, тоже ни на одном плане города нет.
— А дед откуда столько подробностей вызнал?
— Дед много чего знал, да не все нам рассказывал… В общем, он мне так сказал: гараж я вам устрою, машину туда поставлю — не Борису, так Гошке пригодится. А ты, Ангелина, приглядывай, чтобы не потравились из-за этой трубы. Запашок может пойти такой, лабораторный. В исполкоме про эту клятую трубу не знают, жаловаться бесполезно. Да и в горкоме не все в курсе. Я тебе телефончики оставлю, ежели что — позвонишь товарищам. Они все сделают. Я его спрашиваю: что ж ты, отец, на таком плохом месте гараж поставил? Он разозлился. Ты, мол, еще поучи меня! Брал, что дают. Знаешь, какое время было!