Вряд ли я осознавал это тогда, но именно тот бурый обмылочек вызвал во мне первую легкую волну нежности, за которой очень скоро последовал настоящий шторм.
— Анаис, — я подозвал ее к умывальнику, — кофе ты варишь чудесный, но мыло твое пахнет ужасно… Давай-ка руки.
От собственного «отеческого» тона меня передернуло. Ничего отеческого в моем порыве не было. Только произнеся эти слова, я понял, что уже несколько долгих минут меня выворачивает наизнанку от желания прикоснуться к ее худеньким рукам, только что закончившим свой музыкальный полет.
Девушка послушно встала перед умывальником и позволила намылить руки душистым жасминовым мылом.
Я медленно втирал белую пену в черный атлас кожи, расправляя длинные податливые пальцы, и не понимал, что со мной происходит. Не в силах отпустить их, я любовался неестественно яркими, в сравнении с тыльной стороной, ладонями цвета спелых персиков. Девушка, похоже, ничего не имела против. Она даже слегка подалась назад… или это я подошел на четверть шажка ближе? Помню только, что ее весьма выпуклый задок коснулся моего бедра, вызвав в моем теле бурю. Запах, затаившийся в ее волосах, будто ждал моего приближения, чтобы мгновенно одурманить. Влажный аромат хоть и юной, но всё же женщины… грубоватый, приправленный неведомыми травами, соленым ветром и бог знает, чем еще. Анаис качнула головой, и ее маленькое, почти круглое ушко коснулось моих губ. Я почувствовал, что теряю контроль над собой. «Остановись, она еще совсем ребенок», — мысль-приказ заставила взять себя в руки.
— Ну, вот… Пожалуйста, пользуйся моим мылом, сколько угодно… И можешь взять пару кусков себе, если хочешь… — бормотал я, чувствуя себя идиотом и мерзавцем одновременно.
Что именно меня так взволновало? Разве есть в этом едва оперившемся птенце хоть что-нибудь, что меня всегда привлекало в женщинах? Откровенно говоря, у себя на родине я бы не решился показаться на люди с такой подружкой! Можно ли назвать красивой эту пичужку? Слишком худа, угловата… Но до чего естественна, будто только что создана матерью-природой! Да, всё дело в ее нечаянной и безусловной гармонии с окружающим, и вместе с тем в ее почти гротескной экзотичности, противоречащей всем стандартам общества, в котором я был воспитан.
«Как бы то ни было, давать волю инстинктам в данном случае — глупо и совершенно недопустимо!»
Дальнейшее вспоминается мною как тяжкая смесь щемящей нежности, изнуряющего вожделения и жалких попыток разума подавить его. Здравый смысл советовал мне как можно скорее уволить мою чудесную помощницу, но я не находил для этого сил, оправдывая сам себя тем, что не могу незаслуженно обидеть девушку, лишив её работы. Неделя тянулась за неделей, и я всё прочнее привязывался к Анаис. Девчонка стала для меня наваждением, я только и делал, что наблюдал за каждым ее движением, когда она была рядом, и думал о ней, когда оставался один. Анаис теперь чаще посещала меня, мне не нужно было просить ее, она приходила сама, когда ей вздумается, и после уборки, в которой иногда не было нужды, оставалась еще на несколько сладко-мучительных часов. Сварив свой волшебный кофе, она садилась напротив и просила меня рассказать о себе или почитать. Похоже, она вовсе не испытывала неловкости в моем присутствии. Иногда я садился за переводы, а Анаис просто молча слушала музыку, тем не менее мешая мне сосредоточиться и превращая мои переводы в перевод бумаги.
Она часами могла сидеть на корточках, обняв колени и «свернув» свои худенькие плечики вперед, как крылья. А я часами умирал от желания развернуть, разомкнуть, прильнуть, проникнуть в суть…
Моя маленькая Анаис… арахис, анис, маис… Мой чернокрылый ангел… Ты говорила, что только смерть нас разлучит, но твоё заклятье сильнее смерти, дольше жизни…
Тот день будто выдолблен детальным барельефом на граните моей памяти. Я умру, а он останется, как надгробие.
Срочной работы для меня не нашлось, и я ушел из офиса раньше обычного. Я знал, что Анаис сегодня придет, и хотел опередить ее. Зачем? В очередной раз я решил прекратить эти странные отношения. Они давно перестали быть формальными, но и дружескими их трудно было назвать. Для меня это было чем-то сродни опиумной зависимости. Что думала и чувствовала Анаис, мне было неведомо. Мне казалось, что будет легче произнести то, что я собирался, когда она едва переступит порог и еще не успеет завладеть пространством, не вытеснит мои благие намерения своими запахами, звуками, красками.