II
На ней, по тогдашней моде, была дубленка, в каких ездят среднеазиатские кочевники: с длинными полами, достающими до стремени. Сапоги из мягкой кожи наверняка прибыли из той же степи.
Короткая юбка была сшита из ситцевых лоскутков, каждый из них привносил собственную пестроту в удивительную причудливость целого. Под дубленкой Анаис переливалась всеми цветами радуги начиная со снежной белизны своих бедер. Монгольские кочевники принесли на авеню Анри-Мартен редкие ткани Самарканда и драгоценные ковры Испагана, не созданные для молитвы.
Накануне Анаис поужинала в Бельвиле у незнакомых людей; затем приятель, который ее туда привез, поехал с другом к нему домой, а за ней не вернулся. Она нашла парня, который взял ее с собой, но тот сначала захотел заехать к своим друзьям. Он пообещал, что потом подбросит ее на авеню Анри-Мартен. К трем часам парень был так пьян, что она договорилась с другим обладателем авто, который привез ее прямо к себе.
Она была в том возрасте, когда бессонные ночи возбуждают аппетит. Когда она удостоверилась, что ее Патрика или Патриса нигде в квартире нет, я отвел ее на кухню. Жером пытался проснуться, уткнувшись носом в чашку черного кофе, который только что себе сварил, решив либо выпить его, либо утонуть. Приход Анаис вернул его к жизни. Он вскочил, ровной походкой дошел до холодильника и достал оттуда пачку масла. Он инстинктивно угадывал, чего хочется девушкам, о чем они мечтают, а в тот момент Анаис мечтала о бутерброде.
А мне пора было бежать в Сорбонну, заметил он мне. Если это было нужно для успеха его предприятий, он лучше меня помнил мой распорядок дня. Пока я просовывал руки в рукава пальто, Анаис умяла бутерброд. Дела у обоих шли как по маслу. Они были созданы, чтобы поладить. А я методично ходил на лекции светил философии. Все в свое время и всему свое время, думал я. Но именно так и время, и «всё» проходит мимо. И пока знаменитый метафизик блистал своими парадоксами перед тремя сотнями студентов, начисто выметая Сорбонну, словно палубу военного корабля, я думал о голубых глазах Анаис, на мгновение мелькнувших из-под челки, пылающей хной. Конечно, я подумал о них слишком поздно.
Анаис была очень тихой. Она сновала по дому босиком. На самом деле, она охотно раздевалась и одевалась только тогда, когда выходила на улицу. В остальное время прикрывалась банным полотенцем или вовсе ничем не прикрывалась.
Мы не знали, откуда она приехала, есть ли у нее родители, которые о ней волнуются. Она просто была здесь, шла совершенно голая через гостиную, чтобы взять себе йогурт из холодильника, прося своей улыбкой нас – Винсента, Жерома и меня – не прерывать своей беседы из-за такого пустяка. Мы все, даже Винсент, привыкли к этому явлению без объяснений и одежды. Нам показалось бы несуразным надеть на нее трусики или расспросить о семье. Анаис любила хну. Она красилась ею повсюду, и гербовый щит, который в месте соединения бедер запечатывал красным воском пергамент ее живота (документ величайшей важности), заменял собой подпись, подробные объяснения, подлинную генеалогию. При каждом ее шаге возобновлялся дружеский спор между соперничающими округлостями, бесконечное обсуждение большего или меньшего благородства бедер, ягодиц или грудей, но при этом всему миру демонстрировалось, что красота сама себя наделяет всеми правами старшинства, и ей нет никакого дела до родословной. Анаис просто была. У этой чарующей бесконечной плоти, как и положено, не было ни начала, ни веской причины где-либо остановиться. В поисках сигареты или пилочки для ногтей она обходила всю квартиру. Она, конечно, не хотела отвлекать нас от беседы и ходила из комнаты в комнату, едва касаясь паркета. Но этот ангел деликатности все-таки разгуливал нагишом, а его босые ноги небрежно попирали саму канву нашего существования. Она только заглядывала на минутку, как извинялась она сама, но нас неизбежно ослепляла жаркая молния ее плоти. Она всего лишь мелькала в небе. Разумеется, в один прекрасный день ее здесь уже не будет, и нам не стоило об этом забывать.
Каждый миг жизни Анаис стирал миг предыдущий. То есть полностью его уничтожал. От него не оставалось ни малейшего следа и, скорее всего, никакого воспоминания. Жером был, как говорится, ее «любовником». Этот титул сохранялся за ним еще долго после того, как Анаис побывала в объятиях нескольких наших гостей. Она могла отдаться многим за одну ночь. Жером, как я уже сказал, просто смотрел в другую сторону. Я – тоже. Поутру Анаис не выглядела утомленной. Ей только очень хотелось есть, и Жером, соблюдая изначальный договор, намазывал ей маслом бутерброды.
Он не выказывал ревности. Он привык к таким вечеринкам, на которых не задумываясь меняют партнеров, словно берут чужой стакан. Он привнес в квартиру Винсента свои легкомысленные нравы. Вдруг, по оплошности, мы начинали обниматься посреди разговора, потом меняли тему и отсаживались друг от друга. Нас больше возбуждали идеи, чем люди, сами фразы, а не их смысл. Тем не менее желание пробивало себе дорогу между слов. Слава богу, мы не были ангелами! Особенно после легкой выпивки. Это обнаруживалось на следующий день, в смешанном чувстве озорства и гордости, когда наступала трезвость. Винсент же явно стремился остаться святым духом. Ну и бог с ним, с дуралеем! Одни приносили вина, другие приводили девушек. Винсент предоставлял постельное белье.
И Анаис оставалась с нами. Она даже завершала свои ночи в постели Жерома, который, впрочем, заканчивал их где-то в другом месте. Она засыпала одна и просыпалась, можно сказать, девственной, даже без синяков под глазами, голубыми, словно покров Девы Марии. Ей только очень хотелось есть, этой семнадцатилетней девчушке, которая все еще росла. Жером давал ей бутерброды. И не говорил ни слова о том, что произошло ночью.