Допустим, что смысл любого отрезка деятельности связан с соответствующим фреймом нашего опыта и сам процесс фреймирования заключает в себе определенные слабости и искажения. Отсюда следует, что любые искажения в опыте влекут за собой искажения в понимании происходящего. Разумеется, смысловые смещения в организации опыта не обязательно оборачиваются отклонениями в общественной жизни: всего несколько десятилетий назад человека могли повесить по приговору суда, справедливость которого не подвергалась сомнению, более того, в силу самой казни не возникало никаких вопросов о том, что же произошло на самом деле.
Эти проблемы отчасти затрагивались в предыдущей главе. Многие техники воспроизводства негативного опыта проистекают из уверенности в том, что его первоначальные установки не соответствуют действительности. Так, мы уже рассматривали случаи обмана из добрых побуждений и временны́е отклонения в восприятии событий. Нередко требуется лишь легкий сдвиг акцентов, чтобы обнаружить искажения фреймов повседневного опыта.
При обычном подходе к таким вещам, как правило, занимаются вопросом: следует ли доверять тому, кто претендует на вынесение суждения, и что можно сделать для проверки такого рода претензий? Меня же скорее интересует способ, посредством которого мы достигаем слаженности мира; в этом отношении искусный обман столь же поучителен, сколь искусство распознавания обмана, а кроме того, об обманах, по всей вероятности, известно намного больше.
Например, на протяжении столетий в нашем обществе бытует образец мелкого жульничества — в уголовном жаргоне это означает «надувательство» (short con). Возьмем историю из «до-ксероксной» эпохи: одному простофиле «посчастливилось» встретить изобретателя машинки, изготовляющей двадцатидолларовые банкноты. Купив приспособление, стал крутить ручку — выходит пустая бумага. Данный случай интересен тем, что в качестве образца для фальшивого устройства было использовано настоящее приспособление для печати. Традиционные поучения, как жить в большом городе, где могут облапошить на каждом шагу, содержат множество разумных советов. Подобный компендиум народной мудрости убеждает нас в том, что даже малейший эпизод повседневного опыта укоренен в окружающем мире и, следовательно, обнаруживает природу этого мира. Центральной здесь является мысль, что истинное положение дел можно установить на основе тщательного прослеживания более или менее продолжительных отрезков деятельности.
Таким образом, хотя меня интересует достаточно специфическая проблематика, предпосылки анализа вытекают из здравого смысла: наши фреймы (frameworks) в той или иной степени соответствуют реальности. Некоторые известные исключения только подкрепляют эту позицию.
Очевидно, что одно и то же наблюдаемое событие в разных случаях имеет разные смысловые наполнения. В человеке, который съедает без остатка все, что у него на тарелке, могут увидеть голодного, вежливого, прожорливого или бережливого. Но в большинстве случаев контекст ситуации исключает неадекватные интерпретации и дает ее правильное понимание. (Практически контекст сводится к доступным для непосредственного наблюдения событиям, совместимым с одним фреймом истолкования и несовместимым с другим.) Когда контекст не достаточен для понимания, участники ситуации стараются вообразить необходимые дополнительные свидетельства, как бы помогая природе быть самою собой. Даже если в ситуации общения действительно происходит и воспроизводится что-то двусмысленное или очевидно неправильное, то и в этом случае можно при необходимости установить «факты» и исправить ситуацию. Необъясненное не есть необъяснимое.
Обратимся теперь к игре словами. Очевидно, что слова и тем более предложения могут иметь не одно значение. Вполне возможно, что помимо своего собственного смысла произнесенное слово приобретет омонимический или метафорический смысл (хотя говорящий имел в виду нечто буквальное), или наоборот, слово будет воспринято буквально, когда говорящий использовал его в переносном смысле. Если по какой-то причине случается реагировать на слово моментально, не учитывая всей совокупности невербальных обстоятельств, которые меняют смысл сказанного, возникают вполне объяснимые недоразумения, обусловливающие возникновение иной, зачастую диффузной смысловой связи. Это связано с тем, что каждая альтернативная интерпретация несет в себе новый, иногда трудноуловимый смысл. К элементам прошлого опыта, которые вносят в текущую ситуацию (и, как ожидается, должны вносить) участники общения, добавляются ее контекстуальные особенности, в том числе жестикуляция, словоупотребление, обсуждаемые темы, и все это в совокупности отграничивает понимание ситуации от ее альтернативных интерпретаций. Как правило, критерии, на основе которых создаются описания ситуации, логически эффективны, потому что говорящий заранее обдумывает свои слова, чтобы исключить их неправильное понимание. (Фактически участники речевого взаимодействия вынуждены контролировать и менять свои высказывания с учетом реакции присутствующих и общей обстановки, они вынуждены тщательно подбирать слова, соотносить их с тем, что предполагается сказать в дальнейшем, и в то же время остается возможность исправить сказанное, сгладить неудачные и ошибочные высказывания.) Еще большие требования предъявляются к письменной речи. В том случае, когда автор ориентирован исключительно на свой собственный текст и ничего кроме него не видит, а читатель использует этот текст в качестве единственного смыслового контекста, с которым он может сверить свои интерпретации, они понимают друг друга вполне уверенно. Очевидно, ясное и прозрачное письмо не является даром природы, оно формируется в результате усвоения грамматических норм и осознания недопустимости темных мест; этот навык, позволяющий вылавливать ошибки и неясности в уже отредактированном тексте, подкрепляется длительной тренировкой и черновой работой над словом[848].
848
Леонард Блумфилд приводит интересный аргумент: там, где имеются метафорические или множественные значения терминов, одно из них будет первичным, главным, и это главное значение будет действовать до тех пор, пока что-то в данном контексте не войдет с ним в противоречие, и тогда начнется поиск какого-то вторичного значения. Похоже, в этом утверждении упускается из виду засвидетельствованный выше факт, что мы целенаправленно и непрерывно организуем все, что пишем, вследствие чего двусмысленность исключается. См.: