«Боже милостивый, сделай так, чтобы с ним ничего не случилось и никогда ничего не случалось!..
Сделай так, Господь, чтобы он, даже если и упал бы с крыльца или печки, не сломал бы ни руки своей, ни ноги. Если нож или бритва попадутся ему на глаза — пусть он ими не играет, найди ему другие игрушки, Господь. Если мать его затопит печку <…> оттащи его в сторону, если сможешь. <…> Ты … знаешь что, мальчик? Ты не умирай…» («Салтыковская — Кучино», с. 42).
Этой главе в тексте поэмы непосредственно предшествует «Никольское — Салтыковская», где Веничка впервые открыто сравнивает себя с детьми-жертвами:[142] «Но почему же смущаются ангелы…? <…> Что ж они думают? Что <…> меня, сонного, удавят, как мальчика, или зарежут, как девочку?» (с. 39). Испытывая «скорбь и страх», Веничка в то же время начинает осознавать смысл своего движения к гибели, цель которого в конечном итоге — заменить, заместить собой ребенка-Спасителя, подвергающегося опасности, отвести от него смерть. «Я не утверждаю, что мне — теперь — истина уже известна или что я вплотную к ней подошел. Вовсе нет. Но я уже на такое расстояние к ней подошел, с которого ее удобнее всего рассмотреть.
И я смотрю и вижу, и поэтому скорбен» (с. 40). Ерофеев действительно прозревает свою будущую судьбу: «душить Веничку будут в главе „Москва–Петушки. Неизвестный подъезд“, а резать — в главе „Петушки. Перрон“» (с. 246). Когда Веничку порежут, он опять-таки обратит к себе самому увещевания, которые первоначально были предназначены для больного младенца: «встань, оботри пальто, почисти штаны, отряхнись и иди. Попробуй хоть шага два <…>Ты же сам говорил больному мальчику: „Раз-два-туфли надень-ка как ти-бе-не стыдна-спать…“» (с. 112). Вновь ставя себя на место ребенка-Христа, Веничка подтверждает сделанный выбор, замыкая круг.
Итак, перед нами, если воспользоваться выражением Э. Власова, «типично „ерофеевская“ путаница». Отец-Бог жертвует сыном-богочеловеком во имя людей — таков библейский вариант; отец-человек жертвует собой ради ребенка-богочеловека, игнорируя и не принимая мир и людей в целом — это вариант Ерофеева. Интересно, что если в начале поэмы выбор смерти (дороги направо), принятие на себя роли жертвенного ребенка герой совершает интуитивно, то глава «Салтыково — Кучино», содержащая молитву отца за мальчика и их разговор, служит своего рода рубежом,[143] который маркирован: Веничку покидают ангелы — можно предположить, хранители[144] — и отныне он беззащитен, но и готов к осуществлению миссии, обретает смысл пути. «Вот и я теперь: вспоминаю его „Противно“ и улыбаюсь, тоже блаженно. И вижу: мне издали кивают ангелы — и отлетают от меня, как обещали» (с. 43). По мере приближения конца герой все более отдает себе отчет в том, что происходит. В главе «Петушки. Кремль. Памятник Минину и Пожарскому» он прямо говорит о нападении на него четверых с классическими профилями: «Началось избиение!» (с. 115), что в контексте неизбежно вызывает в памяти библейское «избиение младенцев», убитых по приказу царя Ирода и тоже фактически вместо младенца-Христа. Однако окончательное подтверждение выбора сделано раньше, в главе «Петушки. Садовое кольцо»: «Все ваши путеводные звезды катятся к закату; а если и не катятся, то едва мерцают. Я не знаю вас, люди, я вас плохо знаю, я редко на вас обращал внимание, но мне есть дело до вас: меня занимает, в чем теперь ваша душа, чтоб знать наверняка, вновь ли возгорается звезда Вифлеема или вновь начинает меркнуть, а это самое главное» (с. 114). В этом контексте дважды с некоторыми вариациями повторенная в поэме формула: «Верю, и знаю, и свидетельствую миру» — ближе всего стоит к новозаветному: «И мы видели и свидетельствуем, что Отец послал Сына Спасителем миру» [1 Иоанна 4:14] (с. 449). В ерофеевской parodia sacra Веничка свидетельствует миру о своем желании спасти «самое главное» — младенца, «звезду Вифлеема». (Этому, разумеется, не мешает чисто человеческое стремление избежать гибели, не оставляющее Веничку до самого конца — ср. традиционную тему Гефсиманского борения самого Христа.) О смысле веничкиной гибели свидетельствует и финал «Москвы–Петушков»: «Густая красная буква „Ю“ распласталась у меня в глазах…» (с. 119). На протяжении всей поэмы происходило «сгущенье темных сил над детской кроваткой, тех самых сил, которые в финале книги вонзят „ШИЛО В САМОЕ ГОРЛО“ отцу, а сын навсегда останется в этом мире, как и его буква „Ю“…».[145]
142
Ребенок — это также одна из ипостасей облика самого героя. «Ты, чем спьяну задавать глупые вопросы, лучше бы дома сидел, — отвечал какой-то старичок. — Дома бы лучше сидел и уроки готовил. Наверно, еще уроки к завтрему не приготовил, мама ругаться будет» («Воиново — Усад», с. 95). Другая «детская» грань ерофеевского героя, как известно, Маленький принц.
143
Глава «Салтыково — Кучино» является в поэме 13-й по счету. Если учесть, что это число в тексте поэмы является значимым: «… сегодня что-то решится, потому что сегодняшняя пятница — тринадцатая по счету» («Железнодорожная — Черное», с. 48) — вряд ли данный факт можно считать случайным совпадением.
144
Как нам представляется, смеющиеся ангелы, предающие Веничку в финале поэмы, свидетельствуют не об изначальном подлоге, а о том, что герой-жертва, как и весь мир, окончательно отдан во власть темных сил — после появлений Сатаны («Усад — 105-й километр»), Сфинкса («105-й километр — Покров»), Эринний (нехристианских, языческих божеств — «Леоново — Петушки») и четверых с классическими профилями. В тринадцатую пятницу происходит подмена истинного ложным: вместо ангелов, сопровождавших Веничку в начале пути, и детей (понятия, постоянно взаимосвязанные в поэме) в финале являются демоны и жестокие, бесчеловечные дети (сцена глумления над трупом). Примечательно, что искушающий Веничку Сатана предъявляет к нему не вполне мотивированное сюжетом и отсутствующее в евангельских претекстах требование: «Смири свой духовный порыв…» («Усад — 105-й километр», с. 97), то есть в данном случае: откажись от своей миссии.
145
Попов Евг. Случай с Венедиктом // Ерофеев В. Москва–Петушки. Власов Э. Бессмертная поэма Венедикта Ерофеева «Москва–Петушки». Спутник писателя. М., 2000. С. 10.