Серафима Панкратьевна кивнула, а Устинья Капитоновна, как раз убиравшая со стола перед чаем, вздохнула:
— Да уж, корёжит война души, а кого и вовсе ломает.
Шрамы на душах? Он задумался над этим: что же это такое, как-то отвлёкся и не сразу заметил, что говорят уже о нём.
— Тётя Сима, ему надо учиться и всерьёз, а в общежитии легко задурить.
— Да уж, — кивнула Устинья Капитоновна, стоя у стола.
— Вот я и подумал, что лучшего места не найти. Как тётя Сима?
— Конечно, Ваня, — Серафима Панкратьевна налила ему ещё чаю. — Мансарда свободна, — и улыбнулась. — Я была уверена, Ваня, что ты вернёшься, и крестнику твоему всегда и стол, и кров будет, — и ему: — Бери варенье. Это крыжовенное. Ел когда?
— Нет, — он улыбнулся. — Спасибо. Очень вкусно.
— Ну так ещё клади, и печенья бери, не стесняйся.
Он пил чай с ярко-зелёным вареньем и маленькими золотистыми кругляшами и слушал. А потом… потом он понёс свои вещи наверх, в мансарду. Комната ему сразу понравилась, он только подумал — тоже сразу — как это доктор Ваня в ней помещался? Или тогда похудее был? Вещи разбирать он не стал, просто поставил на пол чемодан, положил рядом мешок и стоял, оглядываясь по сторонам. Так… так он теперь кто? Квартирант, жилец? Доктор Ваня назвал его своим крестником, да, но… но ведь это тоже родство, значит — он только сейчас подумал об этом — значит, он и доктор Ваня что, родственники? Значит… он не додумал, потому что его позвали вниз.
— Проводи меня до автобуса, Андрей.
— Конечно, Иван Дормидонтович.
И когда они вышли на улицу, он сразу спросил:
— Иван Дормидонтович, кто я им?
Доктор Ваня улыбнулся.
— Умеешь ты вопросы задавать, Андрей. Понимаешь, одному тебе будет слишком трудно, а в общежитии тебе не дадут нормально учиться.
— Нет, Иван Дормидонтович, я не о том. Я… квартирант, да? Я не хочу жить задаром. Сколько я должен платить?
— Сто в месяц осилишь?
Он на секунду задумался, прикидывая, и кивнул.
— Да. Но…
Доктор Ваня улыбнулся.
— Со временем ты всё поймёшь, Андрей.
И тут у него вырвалось:
— Я думал, мы вместе будем жить… — и осёкся, слишком поздно сообразив, как это можно понять.
Но доктор Ваня не обиделся.
— Нет, Андрей. Тебе пора начинать самостоятельную жизнь. Я буду жить в Царьграде, — и улыбнулся. — Ничего, найдём время для философии.
Они ещё постояли на остановке, ожидая автобус. Доктор Ваня помог ему разобраться в расписании, подошёл автобус, доктор Ваня сел и уехал, помахав ему на прощание в окно рукой, а он побрёл обратно. Было уже сумеречно, не вечер, а перед вечером, из-за заборов голоса и смех… Вот так, теперь он будет здесь жить. Ему надо привыкнуть, убедить себя, что это хорошо, что он не хочет другого…
…Андрей выключил воду, аккуратно сдвинул внутренний занавес из прозрачной плёнки и перешагнул из душа на пушистый коврик, снял с крючка такое же мохнатое полотенце и стал вытираться. Сквозь цветастую наружную занавеску просвечивало, и он выключил лампу в душе. Круглый стеклянный шар на стене сразу стал из молочного серым. В цветном полумраке он вытерся, натянул трусы и, широко отдёрнув занавеску, стал убирать комнату. Застелил постель, аккуратно расправив зелёное, как молодая листва, покрывало. Вот так, а спущенный край закрывает задвинутый под кровать чемодан. Так-то у него всегда порядок, книги на этажерке, одежда в шкафу, бельё в комоде… всего, правда, по чуть-чуть, но и он же только начал своё обзаведение. Оделся он «по-воскресному». И вовремя.
— Андрюша, — позвал его снизу голос Устинье Капитоновны.
— Иду, — откликнулся он, скатываясь пор узкой поскрипывающей лестнице. — Доброе утро.
— Доброе утро, — улыбнулась Устинья Капитоновна. — Долго спишь, самовар уж когда готов был.
Говорила она строго, но улыбаясь. И Андрей улыбнулся в ответ.
И Серафима Панкратьевна улыбнулась ему и тоже сказала, что он долго спит.
— Опять, небось, до полуночи читал.
Она не спрашивала, но Андрей с улыбкой кивнул и сел за стол.
— Да, очень интересная книга.
— Ну, и слава богу.
Андрей сообразил, что опять забыл, садясь за стол, перекреститься и у себя с утра не помолился, а ведь ему Устинья Капитоновна говорила… Серафима Панкратьевна заметила и поняла его смущение.
— Ничего, Андрюша.
— Ничего, — эхом подхватила Устинья Капитоновна, ставя нса стол блюдо с пирожками. — Главное — жить по-божески, Бог всё видит, а к обедне с нами сходишь, там и замолишь грех.
Андрей молча кивнул: рот был занят горячим и необыкновенно вкусным пирожком.