Завтрак грозил плавно перейти в обед, но женщина решительно завернула остатки бутербродов.
— Хватит с вас. На потом оставьте.
Эркин хотел сказать, что скоро… да, Лугино, десять минут стоянка, наверняка можно будет прикупить, но тут же сообразил, что с деньгами у попутчиков может, как у Кольки, впритык, и не ему в это лезть.
— Ладно, — кивнул Герман. — Потерпим до потом.
А Михаил спросил:
— Ну, а курить можно?
— В тамбур идите, — ответила женщина.
— Пошли? — предложил Герман Эркину.
Эркин кивнул и достал из кармана полушубка сигареты.
Многие курили прямо в вагоне, но если просят выйти, то отчего же и нет. Тогда, прошлой зимой он тоже ходил курить в тамбур вместе с Владимиром, интересно, как у него там наладилось? Должно быть всё хорошо и как положено. Как увели тогда с двух сторон под руки, так, надо думать, и оженили сразу. Ну, и удачи ему.
В тамбуре было прохладно, и после вагонной духоты даже приятно. Дружно закурили.
— А работаешь где? — спросил, словно продолжая разговор, Герман.
— На заводе грузчиком, — спокойно ответил Эркин и столь же естественно спросил: — А вы?
— Перебиваемся, — вздохнул Михаил.
— Чего умеем, того не нужно, — хмуро улыбнулся Герман. — А чего нужно, так не умеем. Я-то прямо со школы, добровольцем. И он следом. Вот и остались при пиковом интересе.
Эркин понимающе кивнул. Подобных разговоров он слышал много. И Колька так же объяснял, чего он в грузчики пошёл. Но у Кольки руки-ноги на месте, а у ни х…
— А там ты кем был? — спросил Михаил.
— На мужской подёнке крутился, дрова там попилить-поколоть, забор поставить, — братья кивнули. — А летом бычков пасти и гонять нанимался.
— А до…
— До Свободы? — уточнил по-английски Эркин. — Рабом был, — и смущённо улыбнулся. — Я не знаю, как это по-русски называется.
Вообще-то о рабстве им рассказывала на уроках Всеобщей истории Калерия Витальевна, и в учебнике читал, и в Энциклопедии, так что само слово он знал. Но то Древние Греция и Рим, так, когда это было. Да, ещё холопы и смерды, тоже на истории, но уже России, и крепостные, но ведь совсем другое, даже по названиям.
Герман и Михаил на его слова переглянулись, и Герман кивнул.
— Слышали мы об этом. Было, значит, за что счёты сводить?
— Было, — твёрдо, — ответил Эркин.
— И свёл? — спросил Михаил.
Он улыбался, и Эркин улыбнулся в ответ, но ответил серьёзно.
— До кого смог дотянуться, все мои.
— А до кого не успел? — не отставал Михаил.
Эркин пожал плечами.
— Жизнь велика, может, и встречу. А там видно будет.
— Верно, — кивнул Герман. — Главное, что выжили.
— Значит, и проживём, — закончил за него Эркин.
Они дружно загасили и выкинули в щель под дверью окурки и вернулись в вагон.
Пока они ходили курить, женщина — своего имени она так и не сказала, и Эркин про себя стал её называть, как и Герман с Михаилом, матерью — навела порядок в их отсеке.
— Проводник за бельём заходил, я и ваше сдала, — встретила она Эркина.
— Спасибо, — поблагодарил он, усаживаясь на своё место к окну.
Уже не утро, а день, но серые низкие тучи затянули небо, и то ли туман, то ли изморось, сквозь которую смутно мелькают силуэты деревьев и редких домов, и снег какой-то серый, возле колеи просвечивают лужи.
— А у нас зима уже, — вздохнул гурман.
— У нас тоже, — кивнул Эркин. — Мы… на юг едем, так?
— Точно, — кивнул Михаил. — К теплу, да в сырость. Веришь, я там — он кивком показал куда-то в сторону, — на войне, а о зиме тосковал.
— Верю, — кивнул Эркин. — В Алабаме нет зимы, — и уточнил: — Настоящей.
— Одна гниль, — согласился Герман. — А как тебе наша? Не мёрзнешь?
— Нет, — улыбнулся Эркин. — Мне нравится. И, когда сыт и одежда хорошая, то и мороз в радость.
— Это ты точно сказал, — оживился Михаил. — А если ещё и тяпнуть…
Мать посмотрела на него, и он, густо покраснев, буркнул:
— Да ладно, мам, я ж к слову только.
— Нельзя нам почасту тяпать, — вздохнул Герман. — Контузии, понимашь. А ты как? — он щёлкнул себя по горлу.
Эркин понял и мягко улыбнулся.
— А я не люблю.
— Это ты зря, — возразил Герман. — В хорошей компании да под нужную закусь…
— Не заводись, — строго сказала Мать.
— Так точно! Есть отставить! — негромко гаркнул Герман и улыбнулся. — Ладно, мать, не будем. Только про баб при тебе нельзя, а больше в дороге и говорить не про что.