— Ну и умница, — Женя встала, собирая посуду. Посмотрела на Эркина. Он кивнул, и Женя оставила на столе две чашки. Свою и его, а остальное унесла на кухню.
Эркин встал и подошёл к кровати. Как же с ковром-то сделать? С Андреем посоветоваться, что ли? Может, он вспомнит, как у них дома было. Не прибивать же, в самом деле, к стене.
— Ты что, Эркин? — Женя уложила Алису и подошла к нему.
— Смотрю, как ковёр повесить, — сразу ответил Эркин. — Думаю… с Андреем посоветоваться.
— Конечно, — кивнула Женя. — Ещё чаю, да?
— Для разговора, — улыбнулся он.
— Как всегда, — ответила улыбкой Женя.
Они снова сели к столу, и Женя налила себе и ему чаю.
— А знаешь, — Эркин с наслаждением отпил, — там, ну, где мы были, чай совсем никто не пьёт. Только кофе.
— А тебе кофе нравится?
— Чай лучше, — и совсем тихо: — Лучше всего.
— А раньше, — Женя с удовольствием смотрела, как он пьёт, — ну, до Освобождения, ты чай пробовал?
— Неа, — помотал он головой. — Только здесь. Завтра мы на станцию пойдём.
— Значит, удачно прошло у вас сегодня? Ну, с пропиской?
— Да. Нас помнят. Вожаки и вообще… основные все уцелели. Я-то чего боялся, что на День Империи побили их, но обошлось.
— Обошлось? — Женя зябко передёрнула плечами. — Ты не представляешь, что здесь было.
— А что? — его лицо стало встревоженным. — Тебя… коснулось?
— Стороной, — она попыталась улыбнуться, но воспоминание было слишком страшным.
— Расскажи, Женя, — его голос стал необычно твёрдым, даже жёстким. — Я должен знать. Кто тебя… посмел?
— Да не меня, что ты. Меня, видишь ли, защищали. А парня этого… мулата…
— Расскажи, — повторил Эркин.
Она не могла, не решалась начать, и тогда он взял её руки в свои.
— Я здесь, я с тобой. Не бойся, Женя, расскажи мне.
И Женя подчинилась его силе, стала рассказывать. Сбиваясь, путаясь и с трудом удерживая слёзы. Он слушал, не перебивая, ни о чём не спрашивая, и только лицо у него потемнело, да сошлись на переносице брови. А когда она закончила, тихо сказал:
— Вот, значит, как они думали. Ну… ну… — Он сдержал себя, не выругался вслух. — Не повезло парню.
— Почему, Эркин? Он же… остался жив. Остальных забили.
— Никто не знает, что русские делают с нами, Женя. Говорят… analysis, — сказал он по-английски. Это — хуже смерти. Это очень… долгая смерть, Женя.
Она смотрела на него расширенными глазами, и он заставил себя улыбнуться.
— Я испортил вечер, Женя, так?
Она молча покачала головой. Эркин встал и поднял её, прижал к себе.
— Я здесь, Женя, я живой.
Она, всхлипнув, обняла его.
— Я здесь, — повторил он.
— Я боялась за тебя, — всхлипывала Женя. — Так боялась.
Эркин молча прижимал её к себе, покачивал, пока она не успокоилась, и тогда поцеловал. В глаза, щёки, углы рта, снова в щёки. И наконец её губы ответили ему, а глаза заблестели.
— Завтра рано вставать, ничего?
— Ничего, — улыбнулся он. — Лампу гасить?
— Нет, я ещё не видела тебя толком.
— И я тебя, — тихо засмеялся он. — А мне можно посмотреть?
— Тебе всё можно, — так же засмеялась Женя.
Эркин медленно, ощупывая, оглаживая взглядом и ладонями, раздел её.
— Вот так, да? Хорошо?
— Ага, — вздохнула Женя. — А я тебя давай. Тебе приятно?
— Очень.
Раздевать она не умела, но её прикосновения были настолько приятны, что он не помогал ей, тянул время. Только с узлом на штанах чуть-чуть помог, а то бы она намертво затянула узел.
Женя, отступив на шаг, так откровенно любовалась им, что Эркин улыбнулся и, хвастаясь, заиграл мускулами.
— Была бы музыка, станцевал бы для тебя.
Женя засмеялась и обняла его.
— А ты как выше стал.
Он приподнял её и посадил на себя.
— Теперь ты выше.
— Ой, тебе же тяжело.
— Да не в жисть!
Ему и в самом деле не тяжело. Нет, конечно, Женя при всей своей худобе и хрупкости что-то весила, да и хрупкая она только по сравнению с ним самим, но её веса он не ощущал. Эркин тёрся лицом о её грудь, трогал губами и языком соски. Почувствовав, что она дрожит, донёс до кровати и, прижимая по-прежнему к себе, стал одной рукой отворачивать ковёр. Но Женя вдруг напряглась, пытаясь отстраниться.
— Тебе неудобно?
— Нет, тебе, не обижайся, ответила Женя. — Пусти, я помогу.
Она высвободилась, успев поцеловать его в щёку, и очень быстро и ловко разобрала постель.
— Ну вот, — Женя нырнула под одеяло, прижалась к стене, освобождая ему место. — Иди сюда, Эркин.
— Тогда я лампу погашу, — он совсем тихо засмеялся. — Под одеялом свет не нужен, так?
— Ага, — она охотно поддержала шутку. — Там не смотреть надо.
Эркин подошёл к столу и погасил лампу. Вернулая к кровати и сразу наткнулся на руки Жени.
— Ну, где же ты?
— Здесь, я здесь, Женя.
Он лёг рядом с ней, и она всё поправляла одеяло, укрывая его, обнимая, притягивая к себе, и наконец замерла, обхватив его руками и прижавшись всем телом. Он осторожно мягко нажал, и она поддалась нажиму, впуская его. Эркин толкал её медленно, плавно качаясь на всю длину. Женя всё крепче, судорожнее цеплялась за него, и сама всё сильнее отвечала ему встречным движением.
И опять горячая волна туманила ему голову, и, уже теряя контроль над собой, он обхватывал Женю, прижимался к ней, словно боялся потерять…
…Они лежали рядом. Женя спала, крепко спала. Эркин чувствовал это по её ровному дыханию, по тому, как легко лежали на нём её руки. Она не проснулась, когда он осторожно высвободился из её объятий, только вздохнула и спросила:
— Уже утро?
— Нет, — тихо ответил Эркин, вставая и укрывая её. — Ещё ночь.
— Ага, — согласилась Женя, подсовывая под щёку угол одеяла.
В комнате по-ночному темно. Середина ночи, или только-только перевалило за середину. Эркин прислушался к дыханию Жени. Спит. Пусть спит. Он ощупью подобрал с пола свои вещи и босиком, чтобы стуком шлёпанцев не разбудить Женю, пошёл к себе в кладовку. За три месяца он ничего не забыл. Да и не изменилось здесь ничего. Эркин вытащил и развернул свою постель и лёг. От белья пахло Женей. Она стирала, гладила, это запах её рук.
Эркин поёрзал щекой по подушке. Тело было лёгким и сильным. Он мог бы ещё. Всю ночь. До утра. И потом. Но Жене надо отдохнуть, выспаться. И каждый раз он не помнит себя, теряет. Никогда с ним такого не было. Никогда. Слышал о таком и не верил. И в первый раз у него было… тогда… с Женей… ещё в Паласе. И опять не поверил. Даже не думал об этом. И вот опять…. Каждый раз. И помнит ведь. Где он, что делает, как делает… и всё равно… теряет. Со спальницей той, с мулаткой ни разу не потерял. Работал легко, играючи, всё получалось, а вспомнишь… И будто впрямь смену отработал, даже Палас потом снился. А с Женей… Что ж, получается, Фредди правду сказал: "Сам другой, и всё другое". Значит, бывает и такое, о чём шептались иногда в питомнике, на учебке. В Паласе об этом не говорили. За три, много пять смен доходило. Это самое страшное, что может случиться со спальником. Страшнее горячки, страшнее любого тока, страшнее камеры с лагерниками. Пока тебя бьют, пока над тобой кто-то, ещё можешь увернуться, прикрыться, просто вырубиться, чтобы уже ничего не чувствовать. А когда тебя самого, нет, когда сам себя… От самого себя не прикроешься. Как он тогда после Жени смог год в Паласе продержаться? Ничего не помнит. Будто и не было ничего. Менялись Паласы, клиентки… В имение его уже двадцатилетним привезли, а с Женей он в девятнадцать был. Год или меньше? Вроде тогда… Нет, не знает, не помнит. В имение его перед весной привезли. Летом его тогда на выпас дёрнули. Да, он уже перегорел, и не болело ничего. "Сам другой, и всё другое".
Эркин поворочался, кутаясь в одеяло. Ничего ему не надо. Пусть будет всё как есть. Хуже бы не стало, а лучшего и не бывает. Не надо ему лучшего. Это бы сохранить.
* * *