Он вновь вытащил пистолет, направил его мне в грудь и взвел курок. Противный металлический щелчок в наступившей тишине прозвучал оглушительно. С нехорошей улыбкой Боровой тронул указательным пальцем спусковой крючок.
А я стоял, растерянно опустив руки, не пытаясь уйти от неминуемой смерти. Было странно и обидно… а вот страха не было.
— Ничего личного, коллега, ничего личного! Исключительно в интересах дела. Уж извините, но живым вы меня больше не устраиваете… а потому вынужден перевести вас в качественно иное состояние. Полагаю, это будет почти не больно! — ироничным тоном заявил Боровой. И спустил курок…
Выстрел прозвучал оглушительно. От грохота с потолка подземного зала опять посыпались камни. Пытаясь защититься от них, я прикрыл голову руками и пригнулся. И тут до меня дошло: я — живой?!
Живой. А вот Боровой рухнул на каменные плиты. Неловко так, лицом вниз. И тут же по серому граниту пола из-под его головы расплылась темная лужа. И от нее в холодный воздух неторопливо заструился пар.
А позади лежащего тела стояла Кларочка, опустив пистолет с дымящимся стволом.
— Как же неправильно все… — устало прошептала она. — Не хочу больше…
И рука с пистолетом опять начала медленно подниматься.
— Нет, малыш, не смей! — закричал я, поняв, что собирается сделать Кларочка. И рванулся к ней.
Но раньше успел Петрович. Он всей своей массой налетел на девушку именно в тот момент, когда дуло уже почти коснулось нежной кожи на правом виске. От удара Кларочка отлетела в сторону и рухнула на пол. А пистолет остался в руке Ваньки.
— Так-то лучше! — удовлетворенно констатировал он, щелкнув предохранителем и пряча оружие в карман.
Я присел рядом с лежащей Кларочкой. Глаза ее были закрыты, но ресницы чуть подрагивали.
— Зачем ты так, маленькая? Ведь твоей вины нет ни в чем. Я не хочу тебя терять. И не могу, понимаешь? Теперь — не могу. Душой к тебе прирос, намертво — не оторвать. Глупо, не ко времени, не к месту, но так уж вышло, — шептал я ей, держа в руках прохладную ладошку и глупо надеясь, что не услышит.
Улыбнулась слабо, не открывая глаз. Услышала.
— Я бы не смогла в тебя выстрелить, Пашка… Если бы даже ты пошел к жезлу — все равно бы не смогла, — прошептала тихо.
— Знаю, малыш. Знаю, — я поднес ее руку к губам. — Забудь: теперь все будет хорошо. Мы дошли все-таки. Дошли.
— Не совсем, — Кларочка открыла глаза и села. Обняла меня за шею и прижалась крепко, будто в последний раз. Замерла так на минуту. Потом отстранилась и строго посмотрела на меня. — Иди к жезлу, Пашенька!
— Давай, Палыч, иди! — Петрович склонился над нами и протянул руки. Ухватившись за них, мы с Кларочкой поднялись на ноги.
Я сделал несколько шагов к ступеням. Обернулся: Ванька бережно обнимал за плечи серьезную и какую-то торжественную Кларочку.
— Иди! — почти беззвучно прошептала она.
Пошел. Вновь поднялся по короткой лестнице и остановился на постаменте. Передо мной был жезл: обычное длинное, сучковатое бревно, покрытое истрескавшейся, отлетевшей местами корой. Посох древнего бога Асклепия, покровителя медицины. Жрецом которого, оказывается, я служу.
Прикрыв глаза, я вспомнил, с каким неверием воспринял поначалу слова умирающего Димаса. Да чего уж там, просто бредом показалась мне вся эта история с Лабиринтом, амфорой, жезлом… Всего-то — чуть больше трех недель прошло. Мог ли подумать тогда, что все так обернется? Вот он, жезл, только руку протянуть…
Я и протянул. Коснулся пальцами шершавой коры. Она оказалась теплой.
10 августа, 19.22, о. Крит, Лабиринт
Секунду-другую ничего не происходило. Осмелев, я приложил к жезлу всю ладонь целиком, наслаждаясь приятным теплом. И с изумлением наблюдая, как по истрескавшемуся дереву ползет маленький жучок-короед.
А потом жезл вспыхнул. Ярким голубым пламенем, которое грело, но не обжигало. Я держал руку в этом огне, даже не порываясь ее убрать: невесть откуда появилось знание того, что так и должно быть, что все происходящее правильно.
От пламенеющего жезла по подземелью неровными кругами расходились волны голубого света. Осветились стены, осветился высокий, невидимый до сих пор потолок. В ярких мерцающих волнах по грудь стояли Кларочка с Петровичем, завороженно глядя на пылающий посох.
Зал вдруг наполнился призраками. Сотнями, даже тысячами прозрачных голубых фигур. Они плавно кружились в неведомом, неземном каком-то танце, то взмывая вверх, к выщербленному потолку, то струясь над самым полом. И — пели. Пели странную песню на незнакомом языке. Печальную и радостную одновременно. Пели тихо, вполголоса, даже шепотом. Многие голоса в удивительной гармонии сливались в один, выводя простой, но проникающий в самую душу мотив.