— Пал Палыч, я, пожалуй, пойду в палату, — Кларочка с видимой неохотой выбралась из своего кресла. — Туркину пора цефазолин колоть.
— Давай. Если я засну, разбуди меня через два часа, хорошо?
— С удовольствием. Иван Петрович, вас тоже? — с ехидной надеждой поинтересовалась медсестра.
Петрович оторвался от кофе и недобро уставился на Кларочку:
— Дитя мое, ты совсем не думаешь о своем будущем!
— А при чем тут мое будущее? — она подняла бровки.
— А при том, что если ты меня разбудишь, то будущего у тебя не будет! — хмуро пообещал коллега.
Кларочка хмыкнула и выпорхнула из комнаты.
Я уселся на подоконник, слегка прислонившись спиной к прохладному стеклу. Июльская жара снаружи выпускала город из своих липких объятий лишь ночью, ненадолго сменяясь относительной прохладой. Но и ее было недостаточно для того, чтобы ощущать себя комфортно, поэтому у нас вовсю работал кондиционер. Его монотонное гудение убаюкивало.
Я мечтательно посмотрел на ждущую меня кушетку, улыбнулся в предвкушении ни с чем не сравнимого восторга перехода усталого тела в горизонтальное положение и… задремал. Прямо тут же, на подоконнике.
…Проснулся оттого, что замерз. Мышцы спины просто свело от холода. С изумлением я обнаружил, что стучу зубами и трясусь. Попробовал оторваться от ледяного стекла, но не смог: халат словно прилип. Рванувшись сильнее, я услышал треск разрываемой ткани и, освободившись, рухнул на пол. Чертыхнулся, потирая ушибленный локоть, и встал, озадаченно разглядывая окно.
Кусок белой ткани, вырванный из моего халата, действительно прилип к стеклу. Вернее даже, не прилип, а…
Я присмотрелся и не поверил глазам: ткань примерзла. Стекло вокруг было покрыто тонким слоем льда. Почему-то вспомнились заиндевевшие окошки зимних троллейбусов времен моей студенческой юности, на которых неизвестные остряки теплыми пальцами вытаивали одну и ту же оптимистичную надпись: «Крепитесь, люди, скоро лето!» Вот только теперь, в отличие от тех чудных времен, я тупо смотрел на окно, покрытое льдом в середине июля. Что-то в этом было неправильное…
Было и еще одно отличие от тех, покрытых матовым инеем троллейбусных стекол: здесь лед сохранял полную прозрачность. В темном окне по-прежнему в подробностях отражался скудный интерьер ординаторской и ее население — дремлющий за столом Петрович и взъерошенный, недоумевающий я. А рама этого импровизированного зеркала была покрыта толстым слоем пушистого инея.
Я ущипнул себя за ногу: больно! Сон кончился, начался бред…
За спиной завозился Петрович. Я решил привлечь свидетеля:
— Ванька, вставай!
— Кто? — он встрепенулся, вскочил и ошалело уставился на меня.
— Да живы все… пока. Ты на окно посмотри!
Петрович перевел взгляд на обледеневшее стекло:
— Ё-моё! Это что?!
— Ты тоже ЭТО видишь?
— А то! Кондиционер свихнулся? — выдвинул версию коллега.
— Да нет, похоже, снаружи похолодало: видишь, только окно обледенело.
— Фигня! — безапелляционно заявил Петрович. — Лето на дворе!
— Есть другие предположения?
Приятель подошел к окну и потыкал пальцем в стекло. Тут же отдернул руку и сунул палец в рот:
— Холодный! Аж обжигает!
— Ну и что это за явление? — поинтересовался я, впрочем, слабо надеясь на то, что Петрович даст ответ.
Он и не дал. Минуту постояв в раздумьях, мой товарищ повернул ручку и распахнул раму. Снаружи хлынула волна теплого воздуха. Петрович перевесился через подоконник и снаружи проорал:
— А здесь тепло! — вернувшись в комнату, он захлопнул раму.
Вновь похолодало. Щель между рамами на наших глазах зарастала мохнатым инеем.
— Бред какой-то… — недоуменно пробормотал Петрович, наблюдая за быстро растущими ледяными кристалликами. Я согласно кивнул.
Движение вызвало новый приступ озноба. Я застучал зубами так, что Петрович вздрогнул:
— Ты что?
— Н-не з-знаю… х-холод-дно!
— Да ладно тебе! Стекло холодное, и только. Внутри-то жара! Ты не заболел часом?
— М-может б-быть! Трясет ж-жутко.
Ванька заботливо пощупал мой лоб:
— Да ты ледяной просто! Будто в холодильнике сидел!
Я мысленно поправил приятеля: у меня было полное ощущение того, что я и сейчас в холодильнике… точнее, в морозилке.
Кисть левой руки обожгло холодом. Я попытался пошевелить пальцами, но не смог: будто бы вмороженные в лед, они не слушались.
Я скосил вниз глаза и с недоумением увидел, как мизинец с безымянным пальцем обрастают белым холодным пухом. Иней медленно, но уверенно полз по моей руке вверх, сантиметр за сантиметром устилая кожу. Пока я стоял столбом, тупо разглядывая свою конечность, иней захватил почти всю кисть и, похоже, не собирался останавливаться. Руку невыносимо жгло холодным огнем. От боли и удивления я даже перестал дрожать: