Первым моим помещением в зоне стал изолятор, где меня продержали на карантине, якобы из медицинских соображений, что-то около 10 дней. На самом же деле это была последняя попытка тихой вербовки. В изолятор наведывался местный чекист очень неприятной наружности, весь какой-то оплывший, с грязным выражением лица, который буквально со второго-третьего визита повёл разговор о сотрудничестве. А я все делал вид (мне же страшно было так вот просто сказать в лицо Системе, что я её оч-чень не люблю) непонимающего простачка, все уходил в сторону. Но вконце-концов пришлось прямо сказать о своем нежелании сотрудничать, на что он ответил: “Ну, смотрите – как хотите, как постелите – так и поспите”.
Карантин закончился, меня выпустили в зону. И она произвела на меня не такое впечатление, как я предполагал. Будучи романтиком, я ожидал увидеть там таких, как утесы могучих, героев… Ан не оказалось в этой обители ни Гинзбурга, ни Синявского, а находились в основном разные неизвестные мне люди. Например, “самолетчики” – еврейские ребята, пытавшиеся захватить самолет в конце 60-х годов; немало было украинцев, были армяне и еще много каких-то весьма пожилых заключенных. Я не понимал, кто они такие. И вообще, многого еще не понимал. Например, в первый день после этапа, после этого ужаса, когда я зашел в столовую, тамошняя бурда показалась мне праздником желудка. Я стал вслух выражать свое романтическое удовлетворение: “Боже мой, как тут хорошо, как здорово кормят!” (по сравнению с этапом, конечно).
Так вот, в мое поле зрения прежде всего попали какие-то необычной наружности люди, одетые так же, как и мы все, – в серые зэковские костюмы, ХБ, так же остриженные наголо, но выглядевшие несколько иначе: вроде бы пожилые, а вид моложавый. Поинтересовался, кто это, и услышал: “двадцатипятилетники”.
Я не знал о существовании в Советском Союзе, в своей стране, такого срока – 25 лет! Потому что по кодексу максимум давалось 15. Выше – только смертная казнь.
Оказалось же, что тогда еще сидели, и в достаточно большом количестве, последние могикане сталинского ГУЛАГа: балтийские партизаны – “лесные братья” и украинские бендеровцы, не принявшие советскую власть. Крестьянские сыновья, они не желали служить ни немцам, ни красным, а хотели просто жить в своей стране и говорить на своем языке. Большая часть их погибла в лагерях, кто-то вышел при хрущевских амнистиях, а вот некоторые остались.
Довелось повстречаться в зоне с людьми, которые угодили туда еще до моего появления на свет. В такие минуты казалось, будто я находился в машине времени. И мне, прибывшему с Украины молодому человеку, считавшему себя образованным, эти полуграмотные люди преподносили историческую правду, правду о том, как же все было в действительности. Это для меня стало самым важным уроком и самым опасным для Системы, которая, сама того не желая, дала возможность таким, как я, встретиться с реальной советской Историей.
Кроме того, процентов двадцать контингента составляли люди, сидевшие, как я уже упоминал, “за войну” — бывшие полицаи и им подобные.
И общение с ними тоже явилось очень интересным историческим уроком в плане осознания того, что героев, слава Богу, рождается не так часто и не так много, а в каких-то запредельных условиях не каждый человек выдерживает, не все созданы для того, чтобы романтически отстаивать Идею.
В частности, когда я работал в лагерной кочегарке, со мной в паре оказался человек, участвовавший в расстрелах евреев в Варшавском гетто. Миша Лаптев такой. Совершенно безобидный мужик, уже пожилой, который в первые же дни войны, как и тысячи других солдат, попал в окружение и угодил в полевой лагерь для военнопленных. Их нечем было кормить, они, под осенними дождями, умирали сотнями от недоедания, тифа, дизентерии и чего угодно. Ему было всё равно! Простой крестьянин из Белоруссии, совершенно далекий от большой политики, Миша знал только одно: жить надо. И страшно хотел спастись. Кончилось это тем, что сначала он охранял какой-то немецкий склад, еще что-то, а потом был направлен в Варшавское гетто. После же войны его ждал советский лагерь. Но на самом деле Миша победил Сталина и Гитлера: их уже не было, а он жил. Более того, у него на свободе осталась семья. И я помню, мы сидим как-то ночью, подбросив уголька в котёл, курим махорку, и вдруг он как бы вслух начинает монолог о том, что вот, мол, его считают преступником, изменником Родины, врагом народа, а он вчера получил письмо от жены и дочери – у него внук родился. Я смотрю на мишино счастливое лицо и наступает какой-то удивительный феноменальный миг, когда я понимаю, что не имею права его осуждать. Хотя моего деда расстреляли в Бабьем Яру.