В общем, я продолжал работать над делом Григоренко. Через год закончил свою рукопись и привез ее в Киев: остро захотелось показать эту работу не только молодым друзьям-психиатрам, но и кому-нибудь из более опытных специалистов. И я нашёл того самого профессора психиатрии, очень приличного человека, уже ныне покойного, с сыном которого дружил в свои студенческие годы. Через этого друга передал работу его отцу, и где-то через день профессор позвонил мне и каким-то дрожащим голосом попросил немедленно подъехать к ним домой. Он встретил меня на пороге и тут же возвратил мне мою папку. Причем, когда этот ужас, этот кошмар перешел из его рук в мои, то – верите? – у него глаза стали восторженными, как после коитуса. Он был счастлив! Мы еще поговорили пару минут на какие-то отвлеченные темы, не имеющие отношения к делу, ибо профессор просто боялся касаться сути вопроса. И – разошлись.
Так закончилась моя первая и последняя попытка как-то определиться в мнении о собственной работе. Ведь сомнения-то одолевали. Кем я был тогда? – двадцатичетырехлетним молодым доктором, не претендующим на высокий профессионализм и эскулаповский опыт.
После неудавшейся попытки консультирования я попросил одну девушку (которая тоже потом из-за меня пострадала) перепечатать мою рукопись на машинке. А когда она выполнила эту рискованную работу, я передал один экземпляр Виктору Платоновичу и он отвез его А. Д. Сахарову.
Где-то осенью 71 года, в тусклый, промозглый день, Сахаров и Боннэр приехали к Некрасову в Киев, где я впервые с ними познакомился. И Андрей Дмитриевич спросил меня: “Вы слышали фамилию Калистратова?” Я ответил утвердительно. “Так вот, – продолжил он, – Калистратова просила передать Вам, что ваше экспертное заключение – лучший документ из всего, чем мы когда-либо располагали по данной проблеме”.
Сейчас-то я понимаю, что мой труд – далеко не высший пилотаж, но во всяком случае он оказался и не дилетантской поделкой. Отзыв Сахарова меня страшно вдохновил, я был безумно горд. И хотя разговор наш происходил на шумном вокзале, а боковым зрением я видел, что вокруг нас стоит кольцо читающих газеты филеров, – тем не менее, страха не ощущал. Потому что испытывал в тот момент праздник души! Только, честно говоря, храбрым-то я не был.
3
Тучи сгущаются. Арест. “Кого интересуют ваши убеждения?” Судилище. Приговор. Встреча с “серыми”. На этапе. “Полосатые”. Постриг в Свердловске. “Куда ж меня везут?..” Кому – в Мордовию, а мне так за Урал.
Берясь за психиатрическую экспертизу следственных материалов генерала Григоренко, мне очень хотелось сделать нужное дело, но в тюрьму-то, естественно, не тянуло. Я знал о существовании политзоны в Мордовии, о судьбах Даниэля и Синявского, Гинзбурга и Голанскова и многих других инакомыслящих. И меня в те места, как вы понимаете, не сильно влекло.
Конечно же, мы восторгались мужеством этих людей, они все казались нам героями, но сам-то я не был готов следовать их героизму. Хотелось служить добру и в то же время остаться здесь, в моем любимом Киеве, в этой жизни – ходить в библиотеку, ухаживать за девочками, веселиться на дружеских пирушках…
Но, увы, на Украине тогда воцарился новый партийный начальник и в январе 1972 г. в один день прошла волна массовых арестов украинских патриотов. В десятки квартир явились люди с ордерами на руках. Тогда пострадали многие – и Леонид Плющ, и Иван Дзюба и другие, весьма уважаемые сейчас на Украине личности. Меня не взяли, т. к. я, видимо, в тот январский список не входил, но где-то к марту у меня произвели обыск и дернули на допрос. Надо полагать, что у ГБ имелись какие-то оперативные данные, но, очевидно, не очень конкретные. По-видимому, по их версии я относился к кругу неблагонадежных лиц, читающих самиздат, вращающихся среди подозрительных интеллигентов, – и не более. Потом начали раскручивать людей, и некоторые из моих знакомых (я догадываюсь, – кто, а об одном и точно знаю – он, собственно, и сдал меня официально) рассказали им о проделанной мною психиатрической экспертизе. Но обыск на моей квартире им ничего не дал. Я через Виктора Платоновича Некрасова упрятал эту рукопись так хорошо, что, вернувшись через 10 лет в Киев, найти ее уже не смог – человек, у которого она хранилась, то ли умер, то ли уехал. Короче говоря, того, самого первого, варианта у меня так и не осталось. И комитетчикам найти ничего не удалось. Поэтому им было трудно меня крутить. Но они собирали по крупицам всякую оперативную информацию, и в мае 72-го, по пути на работу, я был арестован. А работал я тогда уже в Киеве, врачом-психиатром на скорой помощи. Дома брать, видимо, не хотели, поэтому остановили на улице, прямо при выходе из двора. Чекисты оказались знакомыми и вежливо так попросили проехать с ними минут на 15-ть. Я возмутился: как же так, меня больные ждут! А они очень корректно, но твердо пояснили: не волнуйтесь, нам надо задать вам только один вопрос, и через 15 минут мы сами вас доставим к вашим больным. После чего я оказался в кабинете следователя, который предъявил мне ордер на арест. То есть, иллюзии в отношении меня у них, вероятно, закончились. Дальше началась камерная жизнь, допросы…