Смежив веки, не чувствовать и не думать – в страхе не думать! – почему и что – как никогда сильно – болит. Хочешь забыть, ни за что не позволят забыться. «Боже, как хочется спать…» – не позволят забыться.
Лежа во мраке и уткнув лицо в подушку, он силился, что есть мочи, ни о чем не думать.
Необходимости концентрированного внимания всегда сопутствует непреодолимое желание отвлечься.
– Ди-ди-ди, ля-ля-ля. Ди-ди-ди, ля-ля-ля,– бормотал он сосредоточенно. Ему казалось, что, выключив мозг с помощью очевидной бессмыслицы, он избавится от соглядатаев, подсматривающих за ним изнутри. Мало ему было восстанавливать против себя целый свет. В самом себе он заприметил следы моего тайного розыска и решил сразиться со мной на путях своего сознания. "Ди-ди-ди, ля-ля-ля" – попробуй пробейся сквозь эту стену. И не зацепишься. Что значит это тупое, бесталанное дидиликанье?..
А канатики нервов шалят – и всё ж, поторопись. Телявизор на том свете смотреть будешь. Готов я, не готов?
Возможность непринятия решения становится согласно тенденции невозможной. Возможность решения раскрывает долженствование, от которого просто так не отступить.
«Да в этом и думать нельзя сомневаться, д-у-у-у-у-мать нельзя… Каждой вошке своя дорожка», – сказал он это как хорошо продуманное, давно решённое, и словно бы, тем самым, поставил тупую, круглую точку. Пусть страх не коснётся испытанного сердца. Он подошёл к двери, открыл её, закрыл и был таков.
Вот проснулся убийца, он надевает свои башмаки. Сосредоточенность маньяков, прикрывающих за собою осторожно двери, со всевозможными предосторожностями, двигаясь как бы на мысленных цыпочках… Ключ – спокойный хозяин двери. Если ты не будешь осторожным сам, никто не будет осторожным за тебя.
В последнем настроении я мог наболтать целую книгу, едучи в трамвае. То, что возникло во мне, можно кратко назвать книгой времен, докучностью и монотонностью жизни, погруженной в страшную деятельность. Не об этой ли книге я размышлял годами, не ее ли писал всякий день на привычном пути от работы домой? Но, проезжая по мосту, когда садилось солнце? я соотносил с прошлым воспоминание о дороге туда и обратно через мост, дороге на работу, которая смерть, и дороге домой, который морг.
Зачем я еду на службу, что я буду делать вечером, смогу ли я приложиться к ее горячему лону, уехать прочь и стать, все бросить и оглядеться, не умирать пока, подождать еще денек, удачи, реки, положить конец, вниз, вниз, в штопор, голова и плечи входят в ил, ноги пока свободны, соберется рыба, начнет жрать, завтра новая жизнь, где, да где-нибудь, зачем начинать все снова, всюду одно и то же, смерть, смерть – вот ключ, но пока не умирай, подожди денек, удачи, нового лица, нового друга, миллион возможностей, ты еще слишком молод, ты меланхолик, ты не должен пока умирать, подожди денек, удачи, того-сего и так далее, по мосту в стеклянный ангар, все слиплись вместе, черви, муравьи, выползающие из мертвого дерева, и их мысли, выползающие тем же путем…
Может быть, поднятый ввысь на опорах, вознесенный над уличным движением, над жизнью и смертью, когда по обе стороны высотные надгробия, надгробия, пламенеющие в свете заката, а внизу небрежно течет река, течет как само время, может быть, всякий раз, проезжая там, я подвергался какому-то воздействию, неотвратимо тревожившему меня; так или иначе, всякий раз, когда я ехал по мосту, я чувствовал себя безмерно одиноким и, что бы ни происходило, книга начала складываться сама собой, вбирая события, которые я никогда не переживал, мысли, которые не выстрадал, беседы, которые не вел, надежды, мечты, заблуждения, которым никогда не подвергался.
Тогда, на середине моста, на середине пути, всегда на середине: книги ли, беседы, любовного акта – до меня дошло вновь, что я никогда не делал того, что хотелось, и поэтому во мне возникло существо, которое было ничем иным, как навязчивой порослью, заполнявшей меня, как растущий коралл, и вытесняющий всё, включая саму жизнь, которая стала такой нежеланной, но все же поддерживала саму себя.
В человеке, и во мне в том числе, сидит трудно объяснимая для меня тяга к неприродной эстетике. Когда я первый раз увидел аквариумных рыбок с чудовищно вытаращенными глазами – "телескопов", внутри меня что-то перевернулось. Я смотрел и смотрел, и чувстовал как их странные выдвинутые глазные орбиты, жирные тела, судорожные движения в толще воды и отвращают меня, и притягивают одновременно. Но в какой-то момент они стали мне симпатичны, хотя и были "неправильными" рыбами.