Кто они, эти двое? О, не все ли равно. Их сейчас нет. Есть только сияние, трепещущее вовне, пока это длится. Только напряжение, вращение, сгорание, блаженное перерождение сокровенного смысла жизни. Ы… ы… ы… Желанье описывает полный круг по спирали, закинутой глубоко в вечность, и возвращается назад в пустоту. Все достигнуто, но душа еще не насытилась до конца и дрожит, что не успеет насытиться.
Полюбить кого-нибудь больше себя, а потом увидеть дыру одиночества, черную ледяную дыру. Сколько миллиардов обитателей земного шара. Каждый сложен своей мучительной, неповторимой, одинаковой, ни на что не нужной, постылой сложностью. Все отвратительны. Все несчастны. Никто не может ничего изменить и ничего понять. Брат мой Гете, брат мой консьерж, оба вы не знаете, что творите и что творит с вами жизнь.
Твой образ, моя любовь. Синее платье, размолвка, зимний туманный день. Желание говорить. Изойти, захлебнуться простыми, убедительными словами, словами, которых нет… Как началась наша любовь? Банально, банально. Как все прекрасное, началась банально. Вероятно, гармония и есть банальность. Вероятно, на это бессмысленно роптать. Вероятно, для всех был и есть один-единственный путь – как акробат по канату, пройти над жизнью по мучительному ощущению жизни.
Неуловимому ощущению, которое возникает в последней физической близости, последней недоступности, в нежности, разрывающей душу, в потере всего этого навсегда, навсегда. Рассвет за окном. Желанье описало полный путь и ушло в землю. Ребенок зачат. Зачем нужен ребенок? Бессмертия нет. Не может не быть бессмертья. Зачем мне нужно бессмертье, если я так одинок?
Рассвет за окном. На смятой простыне в моих руках вся невинная прелесть мира и недоуменный вопрос, что делали с ней. Она божественна, она бесчеловечна. Что же делать человеку с ее бесчеловечным сиянием? Человек – это морщины, мешки под глазами, известь в душе и крови, человек – это прежде всего сомнение в своем божественном праве делать зло. Если в кинотеатре идет фильм ужасов, это не значит, что киномеханик попускает зло, хотя при большом философском уме можно сказать и так. "Человек начинается с горя", как сказал какой-то поэт. Кто же спорит. Человек начинается с горя. Жизнь начинается завтра. Волга впадает в Каспийское море. Как правило, мужчины предпочитают жениться на женщинах ниже их ростом, а женщины желают, чтобы их мужья были выше них. Укроп Помидорович. Асфальт Бетонович. Начало перспективнее конца, помидор вкуснее огурца. Дыр бу щыл убещур. Я отцветаю, я гасну, меня больше нет. Особое внимание следует обратить на природные особенности Северного полюса. Мы знаем, что там день длится не сутки, а полгода, и полгода длится ночь.
А потьма все меньше Бродские стихи медленно ползут тебе и мне вершки корешки в общем постмодерн а у реки грехи, но дело не в этом есть большее дело у твоей руки. Мандрагоры имманентные зашуршали в камышах, а шершаво-декадентные вирши – в вянущих ушах. В постмодернизме ведь что важно? Принципиальность в сомнениях, а случайных, необдуманных сомнений никто не одобрит. Деструкция – принцип чрезвычайно важный.
Пушкиншулер! Пушкинзон! Да это же наш Чарли Чаплин, современный эрзац-Петрушка, прифрантившийся и насобачившийся хилять в рифму… Маленький негритенок Пушкин с большим-большим пистолетом. Штатский, а погромче военного. Генерал. Туз.
В дощатом лагерном нужнике: все оттенки желтого и коричневого, запятые на стенках, сложная вонь, перебиваемая свежестью, сквозящей в щели. Новобранец, розовый парень, придерживая одной рукой дверь, поспешно онанирует другой. Задохнувшись, заглушенно вскрикнув, он кончает с полстакана, заливая пальцы липким теплом. Лицо парня сереет. Он вяло подтягивает штаны. Конечно, его убьют на войне, может быть, еще в этом году. И в донжуанском списке кого только нет. "Ничего, ничего, молчание", – бормочет он, закатив глаза в пустоту, онанируя под холодной простыней. И вот, вот… что еще можно сделать? Тишина и ночь. Полная тишина, абсолютная ночь. Мысль, что все навсегда кончается, переполняет человека тихим торжеством. Он предчувствует, он наверняка знает, что это не так. Но пока длится эта секунда он не хочет противиться ей.
Смысл жизни? Бог? Нет, все то же: дорогое, бессердечное, навсегда потерянное твое лицо.
Если бы зверьки могли знать, в каком важном официальном письме я пользуюсь их австралийским языком, они, конечно, были бы очень горды. Я был бы уже давно мертв, а они бы все еще веселились, приплясывали и хлопали в свои маленькие ладошки.