Станислав Лем
АНАНКЕ
Что-то выбросило его из сна — в темноту. Позади — но где же? — остался красно-багровый дымный контур — города? пожара? — враг, погоня, попытка сбросить с себя тяжелую глыбу, которая и была врагом, — но человеком ли? Он еще пытался поймать расплывающееся воспоминание, но уже успокоенно; теперь осталось только знакомое, привычное ощущение, что действительность сна воспринимается резче, непосредственней, чем действительность яви; лишенная оболочки слов, при всей своей не поддающейся анализу капризной изменчивости она, однако, подчинена некоему закону, который проявляется как очевидность — но только там, в кошмаре. Он не знал, не помнил, где находится. Достаточно было протянуть руку, и все стало бы ясно, но инерция памяти раздражала, и сейчас он заставлял себя вспоминать. Хотя и знал, что невозможно, лежа без движений, только по постели, по тому, что постлано, распознать место… Во всяком случае, это не корабельная койка. И вдруг — просвет: посадка; искры над пустыней; диск — словно бы ненастоящей, увеличенной Луны; кратеры — но задернутые пыльной вьюгой; струи грязно-рыжих вихрей; квадрат космодрома; башни.
Марс.
Продолжая лежать, Пиркс соображал, что могло быть причиной пробуждения. Собственному телу он доверял, без повода оно бы не проснулось. Посадка, правда, была довольно хлопотной, и он здорово измотался, отстояв две вахты подряд: Терман сломал руку, когда автомат включил двигатели, его швырнуло на переборку. Нет, каков осел! — свалиться с потолка при переходе на тягу, и это после одиннадцати лет полетов. Надо будет зайти к нему в госпиталь. Так, может, из-за этого?.. Нет.
Он начал перебирать события вчерашнего дня, с момента посадки. Когда садились, была буря. Атмосферы тут кот наплакал, но при скорости ветра двести шестьдесят километров в час, да еще при здешнем притяжении, на ногах удержаться трудно. Трения под подошвами никакого, при ходьбе приходится вкапываться ботинками в песок. И эта пыль, с ледяным шуршанием сыплющаяся по скафандру, забивающаяся в каждую складочку, — вовсе не красная и не рыжая, обычный песок, только мелкий. Перемололо его тут за несколько миллиардов лет. Капитаната здесь нет, потому что нет еще и настоящего космопорта; «Проект Марс» на втором году существования: сплошные времянки, что ни построят, песок все засыплет, ни гостиницы, ни общежития, ни черта. Надувные купола, огромные, каждый, как десяток ангаров, каждый под лучистым зонтом стальных тросов, заанкеренных в бетонные кубы, почти уже исчезнувшие в песке. Бараки, гофрированное железо, горы и горы ящиков, контейнеров, бочек, мешков, цистерн — город-склад, в который по транспортерам беспрерывно ползут новые грузы. Единственное приличное место, оборудованное, благоустроенное, — здание службы контроля полетов, вынесенное из-под купола, в двух милях от космодрома, где он сейчас и лежит на кровати дежурного контролера Сейна. Пиркс сел и босой ногой стал шарить по полу, нащупывая тапки. Он всегда брал их с собой; ложась спать, всегда раздевался; всегда умывался и брился; если не удавалось вымыться, побриться, он чувствовал себя скверно. Как выглядит комната, Пиркс не помнил, и на всякий случай выпрямлялся с осторожностью: при здешней экономии стройматериалов недолго голову расшибить (от этой экономии весь «Проект» расползался по швам). И опять накатила злость на себя: надо же, забыл, где выключатель. Шаря рукой по стене, он наткнулся на какую-то холодную ручку. Потянул. Чуть щелкнуло, и со слабым шорохом отворился ставень. Начинался серый, мглистый, тяжелый рассвет. Стоя у окна, похожего скорей на корабельный иллюминатор, Пиркс провел ладонью по заросшей щеке, поморщился и вздохнул; все было не так, хоть и непонятно — почему. Впрочем, причина ясна. Ему не нравился Марс.
Но это его личное дело, никто об этом не знает, и никого оно не касается. Марс — воплощение утраченных иллюзий, осмеянных, вышученных, но — дорогих. И летать он предпочел бы на любой другой трассе. Вся эта трескотня о романтичности «Проекта»— чистейшая ерунда. Перспективы колонизации — липа. О, Марс обманул всех, более того — обманывал уже лет сто с гаком. Каналы. Они, пожалуй, самое прекрасное и самое невероятное приключение астрономии. Рыжая планета — значит, пустыни. Белые шапки полярных льдов — последние запасы воды. И от полюсов к экватору — геометрически правильная, тонкая — точно алмазом по стеклу — сетка: свидетельство существования разума, попытка отвратить надвигающуюся гибель; мощная ирригационная система, орошающая миллионы гектаров пустыни; ну конечно же: ведь с наступлением весны цвет пустыни менялся, она становилась темней — от пробуждающейся растительности, и темнела она от экватора к полюсам. Чушь, ерунда! Никаких каналов нет. Растительность? Таинственные мхи, кустарники, панцирем защищенные от морозов и бурь? Нет, полимеризованные высокомолекулярные соединения углерода, покрывающие грунт и испаряющиеся, когда ужасающий мороз слабеет и становится просто страшным. Полярные шапки льда? Обыкновенный твердый CO2. И ни воды, ни кислорода, ни жизни — только рваные кратеры, скалы, изъеденные пыльными бурями, однообразные равнины, мертвый, плоский, бурый пейзаж под бледным рыжевато-серым небом. И ни облаков, ни туч — только неясная дымка, песок, поднятый бурей. Зато атмосферного электричества до черта. Что за звук? Сигнал? Нет, просто под порывами ветра гудят тросы ближайшего купола. В сероватом полусвете (несомый ветром песок истирает даже специальное оконное стекло, а уж пластик жилых куполов вовсе помутнел, точно покрылся бельмом) Пиркс включил лампочку над умывальником и начал бриться. Гримасничая перед зеркалом, он вдруг подумал: «Свинья этот Марс, — и улыбнулся: — Экая глупость».