Пришедшие утром за ней рикуты были мрачнее тучи. Один — явно видавший виды, с обветренным, угрюмым лицом, прислонился к дверному косяку, молча наблюдая, как Лита наспех пытается набросить плащ и застегнуть ворот. Второй — побойчее, моложе — всего лишь с одной черной полосой, очевидно, больше взятый для количества, чем для дела. Он-то и собирался открыть рот, чтобы завести беседу, да только старший так глянул, что юнец мигом замер и все оставшееся время сборов простоял возле дверей навытяжку.
Улица, поворот, еще одна улица, медленно текущая вдоль берега вьющегося притока Пуры. И — человек с двадцать, суетятся, толпятся вокруг чего-то большого, лежащего на земле, переговариваются.
Рикуты торопились — если младший был не прочь поболтать и расценивал проводы медсестры как приключение, то старший спешил: ему хотелось поскорее вернуться к своим, глотнуть горячего и сдать смену. Потому он невежливо оттолкнул перегородившего дорогу человека, протиснулся через прижавшихся друг к другу прохожих, оглянулся: идут ли за ним?
Лита, невольно затянутая в маленький водоворот, с трудом следовала тем же путем; замыкал шествие паренек — однополосник. На медсестру недовольно шикнули, затем пихнули в бок и оттеснили к центру событий. Невольно она опустила взгляд вниз.
На запыленной дороге, среди глиняных камней вперемешку с щебнем, лежало чье-то тело, заботливо прикрытое старой, в желтых пятнах, простыней. Запах мертвой плоти настойчиво витал в воздухе.
Лита словно споткнулась, и рванулась вперед, пытаясь обогнуть препятствие поскорее. Она не любила смерть, пусть и чужого, постороннего человека; не привыкла к ней и привыкать не желала.
С берега налетел порыв ветра, и плохо связанный спереди узел разошелся. Желтоватая простыня, словно гниющий флаг, взвилась в воздух и открыла лицо покойника.
Бледное, землистое лицо с прикрытыми чьей-то сердобольной рукой веками. Тонкие, расплывшиеся в предсмертном вдохе, губы, прямой нос, темные волосы. До боли знакомые, хоть уже и начавшие искажаться черты.
Утопленницей была Анастасия.
Литу точно ударили под дых. Что-то кричал рикут, шедший спереди; младший, подражая, ругался, расталкивая людей сзади. А она все не могла оторваться от распростертого, наполовину скрытого простыней, тела.
— Что… что с ней случилось? — спросила чужим, незнакомым себе голосом.
Кто-то в кучке людей, стоявший рядом, все же услышал тихий вопрос, повернулся.
— Утопла… Сосед с вечера хлебнул лишнего, праздновал всю ночь, а утром искупнуться решил. Нырнул на отмели, зацепился, глядь — а там она…
— Сама?.. — выговорила побелевшими губами Лита.
— Да говорят, камень в рубахе был. Затылок-то, гляди, волосы все в крови. Не иначе кто постарался.
Юнец-однополосник наконец вытолкнул медсестру из толпы. Дожидавшийся рикут долго и хмуро что-то втолковывал ей, но она не слышала ни единого слова.
Анастасия…
Как же так? Они же вот, буквально несколько дней назад познакомились…
Лита добралась до корпуса как сомнамбула — распрощалась чуть слышно с провожатыми, вошла внутрь. Читай книги на Книгочей. нет. Поддержи сайт — подпишись на страничку в VK. Руки её тряслись, когда она пыталась провернуть ключ, а из головы все не шло мертвое, спокойное лицо.
Работа не шла; сестра трижды проткнула вены, чего с ней раньше никогда не случалось чаще одного раза в квартал. Раздраженные пациенты, однако, ничего не говорили; молча зажимали ватку в локте и протягивали вторую руку. Она с непроницаемым лицом брала кровь, а в мыслях крутилось всё то же: Анастасия…
Лита не помнила, как кончилась смена, как её провожали домой — уже другие. Не заметила толпы, собравшейся возле корпуса и встретившей выходящих недовольным колыханием. Не видела кучкующихся на тротуарах студентов, гневно обсуждавших только что сорванную листовку — за ночь столица вновь обросла приказами «совета антаров» о повышении дуцента. Не тронул её и одинокий камень, брошенный вслед трусливой рукой — повезло бросавшему, что рикуты не стали тратить на него своё время.
Она зашла домой, накинула плащ на крючок, умылась, двигаясь, точно уставший призрак. Мысли скомкались, смялись, а голос внутри повторял:
Анастасия.
Вывел Литу из оцепенения шум, поднявшийся в коридоре. Медсестра поднялась — не из любопытства, а скорее, потому, что звук отвлекал, мешал думать; распахнула дверь.
Из комнаты умершей выносили вещи — на выброс.
Ей захотелось закрыть глаза, повернуться, сбежать, но вместо этого она сделала несколько шагов навстречу. Толстопузый домоуправитель, кряхтя, распоряжался:
— Одеяло-то не трогайте, пригодится…
В коридор полетела кипа одежды. Брошенная неаккуратной рукой, развалилась еще в воздухе — и на пол выскользнула толстая стопка перевязанных между собой листков.
Лита сделала еще шаг, нагнулась, подхватила уже скрывшиеся под ворохом белья бумаги. Инстинктивно завела руки за спину.
Домоуправитель обернулся:
— Вы кто еще такая?.. Идите, идите, не мешайте. Развелось любопытствующих…
Она опрометью бросилась к себе в комнату.
Это был не дневник — скорее, Анастасия просто делала интересующие её записи.
Начиналось все с учебы. Подробные описания, зарисовки, надписи, сделанные твердой рукой — было видно, что студентке очень нравилась её будущая работа.
Затем — радость, когда девушку взяли на важную должность, в корпус дуцента. Удивление, сменяющееся отчаянием и жалостью к тем, кто просил отсрочку. Мысли: «так не должно быть» и «как это исправить?»…
Затем — первая поблажка, выплаченная из собственного кармана. Потом, спустя полгода — мучительное решение повторить — и страх, что узнают, поймают на горячем.
Если бы хоть одна страница попала в руки к рикутам, Анастасии было бы несдобровать.
Но она упрямо продолжала писать — просто потому, что рассказать было некому.
Потом — судя по числам — два месяца тишины.
Короткая запись. «Думаешь, что смерть далеко, что она обойдет, что — кто угодно, но только не ты, потому как — нет, с тобой этого не может случиться. Почему? Да просто не может. А затем раз — и стоишь на краю могилы близкого тебе человека».
Больше ничего — ни имени, ни указаний. Видимо, у Анастасии все же был друг — или подруга, но про него или неё записей дальше не было.
Сухо, длинно — про работу. Про усталость. Про то, что нельзя помочь всем и сразу, и лучше бросить это, пока не поздно. Пока не поймали за руку. Разве стоит собственная жизнь чужой боли? Разве она обязана за других мучиться под пытками стражей — если вдруг что, если узнают, найдут.
Не узнали. Не нашли.
Случилось другое.
Три месяца перерыва — и протяжно, уже будто бы не своей рукой. «Это было девятого числа девятого месяца. Две девятки — я это хорошо запомнила».
Лита едва не выронила бумаги из рук.
Две девятки — ровно в тот день, когда…
Память всколыхнулась, мутной тиной поднимая со дна уснувшую боль. Боль запустила в грудь тяжелую клешню, раздирая, разрывая в лохмотья сердце.
Шарлотта. И Лек.
Она с усилием заставила себя оторваться от мыслей и читать дальше.
«Малышка была завернута в несколько пеленок и одеяльце. Небо знает, что стряслось бы, если б я не вышла за молоком… Она могла замерзнуть, её могли разорвать бродячие псы — и еще тысяча напастей.
Это оказалась девочка — по возрасту трех-четырехмесячная».
Дальше Анастасия писала, что к ней постучались рикуты. Её выдал детский плач.
Допросы. Мучающий её беспрестанно Акин.
«Он сказал, что ребенок оказался антаром. Но этого просто не могло быть — у антарского ребенка во рту всегда, всегда есть два маленьких, проросших клычка. Это дитя точно было человеком. С другой стороны — зачем бы рикутам врать? Сбить меня с толку?»
Атриум. Суд. Неожиданное помилование.
«Презис Тиур счел необходимостью вмешаться в стандартный процесс»…
Что-то было в этом всё неуловимое, далёкая мысль вертелась на языке, но Лита никак не могла сообразить, какая именно. Две девятки, пожар, маленькая Шарлотта, ребенок-подкидыш, оказавшийся антаром, чудесное помилование. Почему человеческий малыш стал антаром?..