— Зачем ты меня об этом просишь? — ответил он с легким укором. — Конечно, я сделаю все.
Она благодарно улыбнулась.
— Съезди в нашу коммуну… Это на Покровке. Я скажу тебе пароль. Там есть часовой магазин Светочева. Взойди туда и скажи потихоньку хозяину или приказчику: «Дик- гоф». Тебя проводят в квартиру. Справься там от моего имени о Горянской, Будкевич и Цорне. Он тоже там был. Скажи, что я жива.
Он наклонил голову, чтобы скрыть свое волнение. Слово «Дикгоф» напомнило ему вчерашнее.
«Бред или правда?» — опять подумал он.
XI
Три веры
Учение анархизма распространилось к этому времени, главным образом, в государствах менее развитых в правовом отношении. И если во Франции, Германии и Англии оставались умственные очаги этого учения, то последователей его насчитывали более всего в Турции, Персии и России.
Люди, в долгой и упорной борьбе отчаявшиеся приблизиться к намеченным идеалам, добиться свободы, покоя и счастья, бросались в крайности и видели спасение в анархии.
Анархизм прививался инстинктивно и, менее научно обоснованный, чем социализм, легче усваивался. Убежденные анархисты видели в социализме злейшего врага, доказывали, что он приведет к еще большему деспотизму над отдельной личностью человека, чем даже монархия, а социал-демократы утверждали то же самое об анархизме и доказывали, что отдельные коммуны анархистов будут продолжать между собой ту же борьбу за жизнь, которую ведут теперь отдельные человеческие личности, и общество придет от этого в полное одичание.
Обе эти партии боролись за господство.
Аня была сначала бессознательной анархисткой. В партию она попала случайно, и ее увлекла проповедь крайнего индивидуализма, ставящая человека в условия ничем не ограниченной свободы. Эту свободу давал только пролетариат, а не реформаторы из класса собственников, и Аня верила, что вожди нового учения разрешат проблемы нищеты народных масс и приведут человечество к полному счастию.
И она, как настоящая анархистка, горячо повторяла, что свобода, собственность, семья и все блага, которыми гордится буржуазное общество, потеряли давно свою сущность и стали бессодержательными.
Что за свобода без счастья, собственность — когда у миллионов людей нет ничего, кроме пары рабочих рук, семья — когда большинство людей не имеют ее?
Александр Васильевич любил прежде посмеяться над Аней, называя анархизм утопией, даже реакционным явлением, каковым его считали социал-демократы. Аня сердилась, доказывая, что, наоборот, социал-демократизм является одной из форм порабощения человеческой личности.
На одном из островов Атлантического океана два года тому назад была торжественно открыта социал-демократическая республика, в члены которой записалось много лиц разных национальностей: тут были и русские, и французы, и немцы, и евреи, и негры…
Называлась республика Карлосией, в честь Карла Маркса, и президентом ее был негр Джон Бич, большой приятель Максима Горького. Денег в республике не было, но ее ярлыки или боны, которыми за обязательный труд обеспечивались жизненные потребности, ходили по всему свету вместо денег и менялись на деньги всеми банкирскими конторами. Ярлыки измерялись рабочими часами и минутами. Всего ниже стоял по курсу русский рубль; за него давали всего пятнадцать рабочих минут.
Банкиры великолепно наживались на учете карлосских ярлыков, и вот это-то распространение их вместо денег анархисты ставили как доказательство реакционности социал- демократизма.
А так как денег везде было очень мало, ярлыками социал-демократов иногда выплачивали даже жалованье правительственным чиновникам.
Буржуазия великолепно сумела примениться к новым формам, возникавшим в жизни…
Александр Васильевич доехал до Покровки по воздушной дороге и скоро разыскал магазин Светочева. За прилавком стоял старик с окладистой бородой и с седыми насупленными бровями.
— Дикгоф, — тихо сказал ему Александр Васильевич.
Старик молча нажал электрическую кнопку; из двери, ведущей во внутреннее помещение, вышел молодой человек в фартуке, которым он вытирал запачканные руки.
— Проводите, — отрывисто сказал ему старик.
— Пожалуйте за мной, — пригласил тот Александра Васильевича.
Они пошли по коридору, спустились вниз и вошли в подвал, заставленный ящиками и старой мебелью. Александр Васильевич начинал удивляться этой таинственности. Впрочем, все скоро объяснилось. Проводник коснулся рукой стены, и перед ними открылась совершенно незаметная потайная дверь, которой начинался подземный ход.
Оба вошли туда, дверь автоматически захлопнулась за ними, и тотчас же на потолке зажглись электрические лампочки. Ход был похож на великолепный коридор в первоклассной гостинице, но только без окон.
Минут десять они шли этим коридором, оканчивавшимся другой потайной дверью. Проводник открыл ее, они снова очутились в подвале, похожем на первый, и переходами выбрались из него в большую комнату, хорошо меблированную, в которой было около пятнадцати человек мужчин и женщин.
Все были незнакомы Александру Васильевичу. Высокий мужчина, с резкими чертами лица, без усов и бороды, одетый в длинный черный сюртук, встал из-за стола, заваленного бумагами, и пошел навстречу Александру Васильевичу.
— Вы из хамовнической коммуны? — спросил он.
— Я прибыл по поручению, — ответил Александр Васильевич и назвал фамилию Ани.
Его проводник в это время уже скрылся; он был один в незнакомом и странном для него обществе.
Но едва он произнес фамилию Ани, его все окружили.
— Она жива? Да? — набросились на Александра Васильевича женщины, среди которых две были моложе Ани.
— Товарищи, подождите! Терпение! — властно сказал им безусый мужчина.
— Да, она жива и вне опасности. Она в моей квартире, — ответил Александр Васильевич, передав господину в сюртуке свою карточку. — Вот мой адрес.
— Дикгоф, — подал ему руку господин. — Вместо всякой карточки вам достаточно, как вы уже убедились, назвать мою фамилию. Но я должен предупредить вас, что за нарушение тайны конспирации наказываются смертью как лицо, проникшее в нее, так и лицо, доверившее тайну.
Александр Васильевич вспыхнул:
— Я не сыщик.
— Никто вас им и не считает. Это предупреждение.
— Простая формальность, — раздались голоса.
Дикгоф сделал жест рукой.
— Я уверен в этом.
— Горянская и Будкевич в больнице, — сказала Александру Васильевичу самая молодая из женщин. — У Будкевич сломана нога. А Цорн погиб. Его убило при взрыве.
— Да, Цорн погиб, — нахмурясь, повторил Дикгоф. — Это был славный товарищ.
— Он бросил бомбу? — спросил Александр Васильевич.
— Я тоже был там.
XII
Сумма в двести часов
Болезнь и содержание Ани унесли порядочно денег; дела Александра Васильевича шли неважно, в делах вообще у всех был застой, и Александр Васильевич увидел себя в необходимости искать денег.
Искание денег было обычным занятием москвичей вследствие страшной дороговизны жизни. Многие носили даже розетки в петлицах сюртуков с надписями: «Взаймы не даю» и снимали их, когда просили взаймы сами. Прибавилось множество налогов; кроме квартирного налога, был налог на кухни, на лиц, держащих прислугу, и даже поговаривали установить налог на всех лиц, имеющих золотые часы и серебряные портсигары. Эти предметы быстро исчезли из обращения. Сахар стоил сорок копеек фунт, а мясо шесть гривен. Вегетарианство поневоле развивалось все более и более.
Слава московских трактиров исчезла, как дым, а замоскворецкие купцы уже не ездили на блины друг к другу. И только кое-где, по медвежьим углам, еще можно было встретить потомков гоголевского Петуха, съедавших два раза в год по поросенку.
Социал-демократы видели во всем этом благоприятные указание на грядущие перемены и на приближение социалистического общественного идеала, но не было ни одной хозяйки, которая бы не жаловалась на жизнь.