Дикгоф пожал руку обреченному молча: говорить было не о чем.
— Не мне досталось, — с разочарованием произнес юноша. — Ну, что скажет второй?!
Он снова опустил руку в шапку и вынул билетик, и опять у Ани дрогнуло и замерло сердце, но уже не прежней болью.
На этот раз юноша быстрее развернул билетик и прочел:
— Анна Синицына!
— Странное совпадение! — сказал кто-то в толпе и смолк, поняв нетактичность своей фразы.
— Не понимаю… Какую же роль может играть буржуазное родство? — пробормотала Горянская. — Все — для идеи. Поздравляю вас! — подошла она к Ане.
— Я? Мой? — ответила ей точно проснувшаяся Аня. У нее побелели даже губы.
— Если вы чувствуете себя неспособной, вы можете отказаться, — заметил ей Дикгоф. — Охотники найдутся.
— Я первый! — вызвался юноша.
— Какой позор! — крикнула Горянская. — Как вам не стыдно, Дикгоф! Ведь это будет против нашего устава.
— Но мы должны обращать внимание и на фактическую способность лица довести до конца возложенное на него поручение, — ответил ей Дикгоф.
Но Аня уже успела оправиться. У нее стучало в висках, но она нашла в себе силы сказать:
— Я принимаю поручение коммуны!
— Шарлотта Корде! — крикнул в восхищении юноша.
— Мстительница! — заметил кто-то другой.
И ей, как Васильеву, Дикгоф пожал руку, до боли, как товарищу.
— Анархистка победила в вас женщину, — сказал он ей.
Аня вскинула на него глазами, но этот беглый взгляд был тускл; Аня крепилась, но близок, казалось, был тот момент, когда разом могли лопнуть натянутые, как струны, нервы.
Товарищи молча жали руки и ей и Васильеву, но вскоре Васильева пригласили в отдельную комнату, куда вместе с ним ушли двое лиц, на обязанности которых была организация покушений.
Вторая очередь была за Аней.
Совещание коммуны продолжалось, но Аня уже не участвовала в нем. Она вышла в другую комнату и забылась, присев на диванчик в каком-то оцепенении.
Чувство партийной дисциплины, гипнотическое влияние на нее Дикгофа, наконец, убеждение в необходимости жертвовать собой ради идеи — все это сильно влияло на ее решимость, но эту решимость колебало воспоминание об Александре Васильевиче, который так стремился к ней из деревни, и отвращение к крови.
«Когда будут убивать отца, я буду готовиться быть убийцей», — копошилась назойливая мысль, которую она не могла отогнать.
На нее надвигался красный кошмар, и она желала, чтобы брошенная ею бомба разорвала бы ее первой.
Вся ее прошлая жизнь проносилась перед ее глазами. Мать, отец… но странно, она не чувствовала любви к ним, этим занятым только собой людям, но у нее мучительно сжалось сердце, когда она представила себе вместо отца бесформенные и окровавленные куски человеческого мяса и обезумевшую от потрясения и ужаса мать.
«А если они уедут? — мелькнула у нее мысль. — Ведь этого не будет? Но кто предупредит отца? Я?»
И она задрожала от охватившего ее опять волнения и страха.
Если бы с ней был теперь Александр Васильевич, Аня сделала бы так, как сказал бы ей он. Отдала бы себя в его волю, несмотря на коммуну, на опасность быть убитой за измену. В эту минуту она чувствовала и понимала, как она любит его, но его не было. Она была одна.
В комнате никого пока не было. Из-за двух прикрытых дверей доносились до нее спорящие голоса, и вот будущая исполнительница воли страшной и тайной коммуны стала плакать в своем одиночестве, как плачут только дети.
XIX
Что делать?
Перед Аней стал роковой вопрос: что делать? Она не могла оставаться спокойной, зная, что ее отцу угрожает смерть, а с другой стороны, — она была связана общей клятвой и общей тайной.
Она получила инструкцию, получила две бомбы, заряженные анархирием. Одна бомба, в виде пуговицы, была на особой пряжке прикреплена к рукаву ее кофточки, другая, в виде броши, на груди. Обе были поставлены на предохранитель.
В коммуне же Ане показали, как надо бросать их в сидящего, идущего и бегущего человека. Ее заставили проделать опыты с простой пуговицей. Демонстрировал опыты сам Дикгоф и сказал Ане на прощанье:
— Вы великолепно работаете. Я уверен, вы отомстите за правду!
Он крепко пожал Ане руку, и его спокойное и бесстрастное лицо с глазами магнетизера не позволило сорваться с губ Ани робкому вопросу:
— А если я не найду в себе силы?
А этот вопрос был в ней, она уносила его с собой, в одинокую квартирку, где ее ждало тяжелое и мучительное раздумье.
Она бежала по темным улицам Москвы, забыв об опасности и машинально приглядываясь к светлому снопу прожектора «Анархии», который бороздил темный воздух над Кремлем.
Ярко, словно звезды, вспыхивали в этих лучах золотые купола кремлевских соборов, сверкал белый столб колокольни Ивана Великого, а снизу, из тьмы, вырывались молнии электрических мортир и громовые удары сотрясали воздух.
«Анархия» не отвечала, словно издеваясь над бессилием противника.
На Театральной площади был огромный блиндаж, в котором стоял батальон солдат. Там не пропускали никого, и Аня побежала по Кузнецкому переулку.
Тень человека пересекла ей дорогу. Аня остановилась. Остановился и человек. Чувство самосохранения заставило Аню протянуть руку к бомбе-брошке.
— Если он нападет на меня, тогда… — подумала Аня, с испугом сама оборвав свой мысль.
— Кто идет? — раздалось из темноты. Голос нарочно был грубее, чем он должен был быть, но Аня уловила в нем знакомые ноты.
— Прохожий, — ответила она нерешительно, и вдруг у нее исчезло всякое сомнение. Ее точно осенило. Она отдернула руку от смертоносной брошки и вскрикнула:
— Саша, это ты?!
— Я! Ну, конечно, я! Как я мог тебя не узнать? — ответил и он радостным криком.
Они бросились друг к другу, забыв все, живые одной этой минутой.
«Я его люблю! Очень!» — подумала Аня, упав ему на грудь.
Он пробормотал, несвязно, покрывая поцелуями склонившуюся к нему дорогую головку:
— Бросил все, приехал… Какое-то беспокойство томило… Опять эта «Анархия». Поезда, говорят, станут. Не мог ждать. Приехал, а тебя нет. Догадался, что ты «там», побежал навстречу…
Это «там» вывело Аню из нахлынувшего на нее сладкого полузабытья.
Она решительно оттолкнула его от себя.
— На мне бомба, — проговорила она, стараясь освободиться от его рук. — Это опасно, милый!
У нее вспыхнула мысль, что бомбу от неосторожного обращения может взорвать, и вместе с нею погибнет и он.
Он точно понял ее мысль и ответил на нее:
— Мне и погибнуть с тобой вместе — счастье!
— А я не хочу, чтобы ты погиб, — ответила она, выскользнув из его рук. — Гибель без пользы — несчастье!
— Но зачем с тобой бомбы? Зачем? — тревожно спросил он, догнав ее и взяв за руку. — Неужели ты должна…
Он не договорил.
Она шла, стараясь не поворачивать к нему головы, точно боясь, что и в темноте он заметит тревогу и волнение на ее лице, чувствуя на себе его вопросительный взгляд.
Она была не в силах, не могла сказать ему правды.
— Это… для самозащиты. Нам всем раздали, — солгала она, сама краснея за свой ложь.
— Для самозащиты? — переспросил он с недоумением и спохватился, ведь она не могла сказать ему неправды. — Я и забыл сейчас, что в Москве был погром, — добавил он извинительным тоном.
— Ну, скорее домой! — бодро проговорил он. — Там снимешь и спрячешь свои смертоносные «пуговицы», — так он в шутку называл бомбы. — Скорее. Теперь опасно прогуливаться по улицам. Слышишь?
Издалека донеслась дробь ружейных выстрелов.
— С тобой мне не страшно! — ответила она.
Вдвоем они скоро добрались до своей квартирки, не встретив на улицах ни души.
В единственной комнате этой квартирки, оставшейся целой после погрома, горела лампа, так как электрические провода везде были порваны, да к тому же электричество не работало теперь во всей Москве.
Их ожидала жена швейцара, заменявшая Александру Васильевичу теперь прислугу.