Аня молчала.
— Вы, конечно, поедете за границу? — спросил граф. — Я помогу вам добраться до Петербурга или до Риги.
— Я… не поеду за границу, — ответила Аня.
Граф посмотрел на нее с удивлением.
— Я вас не понимаю, — проговорил он. — Самое лучшее для вас было бы уехать. Мы здесь — борцы. В скором времени начнется настоящая война против анархистов. В Петербурге готовится уже аэроплан, который вступит в сражение с «Анархией» и, конечно, взорвет ее. Мы все ждем этого, как избавления. И вы вернетесь тогда, когда внутренний враг будет уничтожен и правительство возьмет власть крепко в руки. Тогда мы все позаботимся о вашей реабилитации.
— Я не прошу вас о реабилитации, — ответила Аня. — Граф, я пришла к вам по другому делу!
— Виноват, но я понял вас так, что вы отказались от ваших прежних… взглядов, — сказал граф.
В его голосе сквозило уже некоторое беспокойство. Эта бледная девушка казалась ему странной и подозрительной.
В нем копошилось предчувствие чего-то недоброго и зловещего, поднимался животный страх за себя.
Он поднялся с кресла и проговорил решительно:
— Если вы остались при прежних ваших убеждениях, тогда нам не о чем говорить.
Аня тоже поднялась. Бледная, решившаяся на все. У нее в ушах стоял звон, а фигура графа, стоявшего, облокотясь на стол, качалась в ее глазах.
«Теперь или никогда!» — блеснула мысль.
— Я пришла вам сказать, что исполнительный комитет партии анархистов приговорил вас к смерти!
Эти слова прозвучали для самой Ани звуками чужого голоса. Она видела, как побледнело лицо графа, а его глаза, ставшие круглыми от испуга, установились на Аню.
Аня шагнула вплотную к столу, не отводя от лица графа, от его глаз, своего упорного взгляда, в котором была упорная решимость человека, доведенного до отчаяния, утратившего свою волю.
Граф машинально, точно защищаясь, поднял руку. Его рот то открывался, то закрывался. Он говорил, но его слова не были слышны: у него пропал голос.
Аня подняла уже руку, чтобы схватить брошь-бомбу, но в это время распахнулась портьера, закрывавшая дверь в другую комнату, и в нее выбежала девушка, дочь графа, о которой Аня знала только понаслышке.
Она бросилась к отцу и, закрыв его собой от Ани, вскрикнула:
— Я не дам вам убить его! Убивайте лучше меня.
Рука Ани бессильно упала, и она сама, как подкошенная, упала на пол.
— Я не могу… Арестуйте меня, — вырвалось у нее. — Вот бомбы, возьмите их!
Но ее дрожащие руки тщетно искали адских снарядов. Их не было. Аню обожгла мысль, что она забыла их дома.
Оправившийся граф нажал в это время кнопку электрического звонка и приказал вбежавшему секретарю:
— Позовите людей и отправьте в полицию эту женщину… Она пришла меня убить!
А сам быстро выбежал из комнаты и крикнул в дверях:
— Обыщите ее и свяжите! Это анархистка!
Но Аня и не думала сопротивляться. И когда вбежавшие дворник и сторожа грубо связывали ей руки и с ругательствами толкали ее, в том состоянии бессилия и апатии, в котором она находилась, ее радовало то, что она не пролила крови.
«Теперь немного страданий — и конец!» — подумала она.
Вызванная по телефону тюремная карета через полчаса привезла Аню в новую подземную тюрьму.
Александр Васильевич вернулся домой часа через три после ухода Ани.
Отсутствие жены удивило его, но он не придал этому серьезного значения, пока не увидел на столе, очевидно, нарочно оставленный лоскуток бумаги, на котором рукой Ани были набросаны слова.
Он взял этот лоскуток, прочел его и с тяжелым стоном схватился за голову:
— Аня!
Он опять схватил эту роковую записку, все, что осталось у него от Ани, ее последнее «прости», и пробежал ее несколько раз. Каждое слово этой коротенькой записки, в которой Аня прощалась с ним, жгло его, как огнем. Она приносила себя в жертву идее и правде, умоляла простить и забыть ее, постараться найти успокоение и счастье, а он в порыве тяжелой скорби хватался за голову и обвинил себя, что он не оберег и не сохранял ее, что она явилась послушным оружием в руках посторонних людей и теперь погибнет.
— Я должен спасти ее! — вырвалось у него. — Спасти, хотя бы ценой собственной жизни!
И он зарыдал, как мог рыдать только мужчина.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
I
В тюрьме
Аню втолкнули в широкий подземный коридор, освещенный керосиновыми лампами, которые казались светлыми, туманными шарами от окружавшего их пара в холодной и сырой атмосфере. Этот коридор был похож на могилу, и Аня вошла в него с тем же чувством, с каким живой человек вошел бы в могилу.
Страшная новая подземная тюрьма была тем Дантевским адом, на воротах которого стояла надпись: «Оставь надежду навсегда!»
Из тюрьмы не выходили. Люди, попавшие сюда, только один раз проходили длинным подземным коридором, дрожа от промозглого и сырого холода, и за ними глухо захлопывалась тяжелая дверь, звеня железной обшивкой.
Отсюда выносили только трупы с лицами, искаженными от страшного электрического удара, каким убивались осужденные тайным судом на смерть.
В этой тюрьме даже сторожа менялись каждый месяц, так тяжела была здесь служба и условия жизни.
Жандармы и тюремная стража тесным кольцом окружили Аню, точно она могла бежать отсюда, из этой могилы, от десятков глаз, которые наблюдали за ней, сторожили ее, смотрели на нее, как на опаснейшую преступницу и злодейку.
Аню подвели к камере, на двери которой стояла цифра № 17, надзиратель отпер ее ржавым ключом, и на новую узницу взглянул настоящий могильный мрак.
— Сейчас зажжем лампу, — сказал, словно извиняясь перед нею, надзиратель. — Будет светло.
Он чиркнул спичкой и отпер ключом замок на решетке фонаря, в котором помещалась небольшая керосиновая лампа. Тусклый полусвет наполнил камеру.
Эта была крошечная комната без окон, с вентилятором наверху, но без единого окна. К стене была привинчена подъемная железная кровать с соломенными тюфяком и подушкой и грубым байковым одеялом. Рядом с ней стояли небольшой деревянный стол и табуретка.
Аня была уже обыскана в конторе тюрьмы, где ее заставили переодеться в грубое арестантское платье и коты, то платье, которое, может быть, носили до нее десятки других женщин, для которых теперь не существовало уже ни борьбы, ни свободы, ни надежд. Эти предшественницы ее были мертвы, и Аня, как саван, надела их платье. Ее не допрашивали, так как практика убедила и полицию и следователей в полной безуспешности всякого допроса. Но имя свое она назвала, так как скрывать это было все равно бесполезно.
Надзиратель снова запер фонарь железной решеткой и вышел из камеры.
— Вот звонок, если что будет нужно, — указал он, выходя, на прибитую к стене кнопку. — Если что будет нужно, позвоните. Только без толку звонить нельзя, за это наказывают, — добавил он внушительно.
Дверь захлопнулась. Аня осталась одна.
Она еще раз обвела взглядом свою келью и беспомощно опустилась на табуретку.
Настоящая могила. Ни звука, ни жизни. Тихо до того, что слышно, как лопочет пламя на фитиле лампы. Точно пытается заговорить с Аней на непонятном языке, на языке безмолвия и печали. А вот кто-то стучит так близко, рядом с ней в углу.
Аня даже обернулась, так поразил ее этот стук, но сейчас же убедилась, что это стучит ее собственное сердце.
Сколько дней оно еще будет стучать?
Аня задумалась. Вот она принесла себя в жертву тому делу, в которое верила, но не исполнила того, что от нее требовали. Об ее жизни уже нечего думать, она кончена, но ведь она принесла в жертву не одну свою жизнь, но и жизнь любимого и любящего ее человека. Имела ли она право сделать это? Она свободна, но оказывается, что свобода ее ограничивается даже по отношению к ней самой, и не путами и законом, а чувством любви, самым нежным чувством, к какому только способны люди!