Она улыбнулась.
— Вы дикий, но я не теряю надежды сделать из вас анархиста. В вас много для этого задатков.
Ему была приятна эта мгновенно проявившаяся в ней женственность, ее улыбка и даже то, что она считает его почти «своим» по убеждениям.
«Она мне нравится», — подумал он. Но из чувства мужской осторожности постарался сейчас же заглушить эту мысль и спросил:
— Какие же задатки, Анна Андреевна?
— Прямота, самостоятельность, любовь к свободе… и еще… все, кажется, — ответила она, слегка смешавшись. — Еще то, что вы даже партийной дисциплины не хотите признавать.
Он засмеялся.
— А сами зовете меня в партию!.. Куда это летит Пронский? Сергей Петрович! — окликнул он.
— Ну что? Какое впечатление? — спросил тот, здороваясь с Аней. — Я не могу еще разобраться… Что-то ужасно сложное и психологически тонкое. Как выразился один критик, чтобы сразу понять эту пьесу, нужно сначала сойти с ума, и тогда все станет ясно. А вы знаете, что дальше будет? Хотите, расскажу? — И, не дожидаясь ответа, проговорил так же быстро: — Разлад человечества с самим собой. Недостижимость идеала. Революция на Земле и революция, то есть изменение законов тяготения, в сфере. Гибель Земли. Но ее гибель дает жизнь новой планете, на которой через несколько тысяч лет, а, может быть, и десятилетий начнется новая жизнь, не похожая на нашу. Мы ее увидим на сцене.
— И каждый поймет по-своему, — заметил Александр Васильевич. — Анархист, — как царство анархии… Все-таки царство, — заметьте это, Анна Андреевна. Социал-демократ — как… и так далее. Может быть, только граф Дюлер ничего не найдет для себя подходящего.
— Конечно, это будет царство анархизма, — улыбнулась Аня и прибавила, смеясь: — И я «царство» сказала.
— Все равно! На земле царит и, вероятно, долго еще будет царить телец златой! — махнул рукой Пронский.
Спектакль кончился. Долго не смолкали рукоплескания. И когда они, наконец, смолкли, чей-то густой и громкий голос явственно произнес с галереи верхнего яруса:
— Да здравствует анархия!
И эту фразу подхватили громкие сочувственные крики.
После спектакля вся компания — Синицын с женой и граф Дюлер с Комиссаровым — поехали, по старой московской привычке, ужинать в ресторан. Аня отказалась ехать, ссылаясь на усталость и головную боль. Проводить ее домой вызвался Александр Васильевич.
Они пошли пешком. Несмотря на поздний час ночи, улицы были полны народа. С жужжанием проносились вагоны воздушной дороги, шипели автомобили и звонили вагоны трамвая.
Из окна здания «Метрополя», где помещалась редакция газеты «Ночная почта», тянулся к небу светлый луч, и на небе яркими буквами резала глаза роковая фраза:
«Час тому назад депутаты разогнаны силой».
— Думы нет, — сказал он, указывая Ане на эту фразу.
— Я не воображала, что это будет так скоро. Может быть, это начало конца, — сказала серьезно Аня.
— Конца мира? — пошутил он.
— Старого, — ответила она серьезно.
— А вы знаете, мне иногда жаль старого мира, — впадая в ее тон, заметил Александр Васильевич. — Конечно, не бесправия, не произвола, — поспешил он объяснить, увидав в ее глазах удивление, — а старого спокойствия. Жизни для жизни. Как бы вам это объяснить? Вы знаете, что я дикий, как это ни странно в наше время, когда все разделились на партии. Как только я стал сознательно относиться к жизни, меня окружила атмосфера политики. В ней я рос, и теперь вокруг все одно и то же. Дайте же отдохнуть, пожить настоящей жизнью.
Они входили в эту минуту в Александровский сад, тихий и сумрачный, слабо освещенный редкими электрическими лампочками. Недвижно стояли старые деревья, опушенные легким инеем.
— Какой жизнью? — удивилась она.
— Простой… Вот как живут эти деревья, этот снег… Не вертеться на раскаленных угольях политики.
— Мне кажется, что я понимаю вас, — сказала она, подумав. — Сначала это может показаться смешным, что человек отказывается от мысли, от участия в своей судьбе, от всего, что дает политика. Но в ней человек может почувствовать себя несвободным. Так я вас поняла?
— Да, да! — ответил он радостно.
Но она продолжала совершенно неожиданно для него:
— Знаете, это в вас, бессознательно еще, говорит анархизм!
Он удивленно посмотрел на нее.
— Всякий человек, по большей части, по своей природе анархист, — серьезно добавила она. — Только жизнь втискивает его в те или иные рамки, и он привыкает к ним.
В Кремле мелодично зазвонили колокола.
— Старые звуки, — задумчиво произнес Александр Васильевич. — Вот так они звонят много лет, а какие перемены произошли под этот звон. И теперь мы опять на границе новых перемен. Самое быстрое на свете, — это человеческая жизнь. Но следы ее вечны. Да, они вечны!
Он проводил Аню до одного из переулков Пречистенки, где стоял их дом, и простился с нею на крыльце.
— Заходите к нам чаще, — сказала Аня. — Может быть, мне придется обратиться к вам за советом. Не знаю почему, но мне кажется, что из всех знакомых я больше всех могу рассчитывать на вас…
— Ради Бога, — ответил он вполне искренне.
Они крепко пожали друг другу руки.
III
Волнения
На другой день газеты были полны подробностей о роспуске Думы. Так как депутаты не пожелали уйти из здания добровольно, туда были введены войска. Тогда депутаты уступили силе и удалились, предварительно заявив протест. Председатель Аладьин не пожелал встать со своего кресла, и его на кресле торжественно вынесли на улицу, где он встал и потребовал себе пальто.
Ему принесли и пальто и шляпу.
Представители крайних партий собрались в частном доме, на Песках, а кадеты, по обычаю, отправились на финляндский вокзал. Но движение поездов было остановлено, и уехать им не удалось.
Премьер-министра приезжали поздравлять с удачным окончанием сложного дела, но в Петербурге, в чиновничьих кругах, уже все были уверены, что решить дело было очень просто.
— Разрешить его так мог бы любой околоточный.
Но и те, кто поздравлял, и те, которые говорили, не знали, что вопрос не окончен, а только начинается.
По всей России начались митинги. Полиция разгоняла их, но, разогнанные в одном месте, они собирались в другом. Образовались невидимые митинги переговорщиков по беспроволочному телефону, снабженному микрофоном с рупором. Прибор, поставленный в комнате, отчетливо передавал слова, произнесенные перед другим прибором, с одного конца Москвы на другой и даже из города в город. Составлялись митинги, участники которых находились в один и тот же час в Петербурге, Москве, Рязани, Новгороде, Киеве и других городах.
Можно было бы видеть какого-нибудь горячего оратора, раскрасневшегося и жестикулирующего перед прибором совершенно одиноко в своей комнате.
Полиция ухитрялась прерывать эти митинги с помощью своих аппаратов, вмешивалась в прения, путала их, записывала стенографически речи, но прекратить эти митинги не могла.
Бывали случаи, что социал-демократический оратор, жестикулировавший и горячо доказывавший свои взгляды перед аппаратом, вдруг совершенно неожиданно получал от него:
— Все это вздор и ерунда!
— Откуда возражают, товарищ? — недоумевал оратор, находящийся в Москве.
— Из Киева. Товарищ, — да не твой.
— Кто говорит? — уже озадаченно спрашивал оратор.
— Агент охранного отделения.
И аппараты замолкали.
Появились аппараты, бранившиеся неприличными словами, и участники «одиночных собраний» всегда должны были находиться в приятном ожидании получить комплимент.
Появились слухи о возможности введения военного положения и о запрещении установки в частных домах аппаратов беспроволочного телефона. Это техническое усовершенствование сбивало с толку и с ног полицию.
В день роспуска Думы на анархистов ополчились две старые московские газеты: «Русские ведомости» и «Московские ведомости». Последнюю газету редактировал Бартенев, двадцать лет тому назад бывший членом московского комитета по делам печати. Газета требовала смертной казни анархистам и введения военного положения; приводились выдержки из их манифеста. Грингмут, принявший монашество и находившийся в Почаевской лавре в сане архимандрита, прислал по телеграфу свое благословение.