— Военное положение необходимо. Я еще раз докладываю об этом вашему высокопревосходительству и о том же говорил сегодня по телефону в разговоре с министром.
— И взгляд министра на это?
— Мое мнение таково, что военное положение будет введено по всей России, — пожал плечами градоначальник.
— Значит, это пойдет помимо меня?
— Важно, чтобы в Москве военное положение было объявлено как можно скорее, — внушительно заметил градоначальник. — Центральная организация анархистов не в Петербурге, а здесь. Необходимо изъять из употребления беспроволочный телефон.
— Итак… это необходимо, — проговорил генерал.
— Этого требует благо России, — внушительно заметил градоначальник.
Этот разговор велся вдвоем, с глазу на глаз, но тем не менее, скоро во все газеты проник слух, что в Москве будет введено военное положение. Всеми крайними газетами обоих направлений этот слух встречен был с радостью, конечно, противоположного свойства.
— Итак, война объявлена! — радостно приветствовал этот слух «Динамит».
Газета «Борьба» свой лозунг «Пролетарии всех стран, соединяйтесь» напечатала красной краской.
Александр Васильевич два дня не мог встретиться с Аней: он два раза был у Синицыных и оба раза не застал ее дома. Его начинало беспокоить это отсутствие.
— Куда может бросить ее это увлечение? — думал он. — Она способна на самопожертвование в своем порыве.
Ему вспомнилось прекрасное стихотворение в прозе Тургенева, посвященное русской женщине:
— Неужели она захлопнется и за Аней?
Он нервничал, пробовал было себя убедить, что ему нет никакого дела до этой девушки с синими задумчивыми глазами, но тотчас же это лицо с синими глазами воскресало в памяти, и мысли принимали другое направление: в них была она.
Это было мучительное состояние. На него находили минуты, когда он мог бы обрушиться на нее с резкими упреками, с горькими словами, а за этими минутами приходили другие, когда он мог бы расплакаться, встретив ее.
Александр Васильевич сидел дома. Его никуда не тянуло.
Безмолвный телефон, висевший у него в кабинете, дразнил его. Аня часто говорила с ним по телефону, и вот уже два дня нет призывного звонка.
Раздался звонок в прихожей. Он вздрогнул. Неужели Аня? Она иногда навещала его экспромтом. Но это была не она, а Пронский. Он был весел и оживлен.
— Заваривается каша! А вы хандрите? — весело заговорил он, усаживаясь к столу. — В такое кипучее время — и хандрить! Вот что значит не принадлежать ни к одной партии!
— Вот эти-то партии мне и надоели, — желчно заметил Александр Васильевич. — Раскололась вся жизнь.
— Относитесь к жизни объективнее и наблюдайте. Ведь так много нового и интересного. Вот хотите, съездимте вместе к масонам. У меня там есть знакомые…
— А вы к демонистам имеете доступ?
— Могу найти…
— Так вот, устройте нам вход вдвоем.
Он вспомнил… Об этом просила Аня.
— Хоть бы женщин не втягивали в эту борьбу, — с досадой проговорил он.
— Ого, какой вы ретроград! Да вы знаете, что роль женщин в освободительном движении ничуть не ниже мужской… Женщины прямолинейнее, а потому, может быть, и смелее. Вспомните, сколько женских жизней унесло и освободительное движение и так называемая «эпоха русского парламентаризма».
Опять раздался звонок. На этот раз это была Аня. Не снимая верхней кофточки, она быстро вошла в комнату.
— Вы сердитесь? Да? — сказала она Александру Васильевичу, крепко пожимая ему руку. — Сама звала вас и сама же пропала? Здравствуйте, Сергей Петрович, — поздоровалась она с Пронским.
Тот с улыбкой смотрел на перемену, происшедшую с Александром Васильевичем.
«Влюблен, влюблен, как мальчик», — подумал он, фразируя Онегина.
Аня, не снимая кофточки, присела к столу.
— Я потом все вам расскажу, — заговорила она. — Не было ни минуты свободной. Вчера даже не ночевала дома. Понимаете, работы теперь по горло…
Александр Васильевич любовался ее оживлением.
— Бросьте вы ваших анархистов, — сказал он тихо.
— Бросьте?.. Но к кому же идти? К тем, которые только играют словами, но не способны ни на настоящую борьбу, ни на самопожертвование? Или к тем, которые еще верят, что приведут родину мирным путем к «возможному преуспеянию»? Полноте! Те, которые жаждут настоящего дела, все давно уже отшатнулись от них влево.
— Так ли это? — спросил он тихо…
Аня засиделась, хотя и говорила, что торопится домой.
Пронский ушел, обещав устроить посещение храма демонистов. Спохватилась и Аня.
— Так поздно! Нужно идти домой!
— Я вас провожу, — предложил он.
— Нет, не нужно. Садитесь и работайте. Вы сегодня кислый.
— А вы меня не мучьте, — вырвалось у него полушутливо, полусерьезно.
— Я? Вас?
Она поняла и слегка покраснела.
— Не говорите глупостей. Человек мучит себя только сам. Вот так! Будьте паинькой!
Она сбежала с лестницы и крикнула ему уже снизу, с полуосвещенной площади:
— Позвоните мне завтра в телефон!
Дверь хлопнула. Она ушла.
V
Разрыв
В великолепно обставленном кабинете Андрея Владимировича Синицына сидел граф Дюлер. Оба курили сигары.
— Слава Богу, наконец-то введено военное положение, — говорил граф. — Теперь будет хоть какой-нибудь порядок. Я всегда говорил, что виной всему и у нас, и в Европе — это парламентаризм, а вовсе не обострение социальных условий. Теперь всякому хочется если не в министры, то хоть в депутаты… С суконным рылом в калашный ряд…
Он тихонько засмеялся, наблюдая, какое впечатление произвели на хозяина его слова.
Тот молчал.
— На все успели насмотреться, — продолжал граф. — Были и у нас министры из купцов, председатели Думы — из наборщиков, городские головы — из рабочих… Чего еще нам нужно? Я сам, по убеждениям, больше демократ, но нельзя же на все класть грязную лапу. Западноевропейские говорильни тоже доказали свою несостоятельность. Это очевидно. Потому-то я и говорю, уважаемый Андрей Владимирович, что все наше спасение в возвращении к старому режиму, конечно, с некоторыми изменениями…
— Как же вы этого добьетесь? — спросил Андрей Владимирович. — Двадцать лет вы, господа, не могли выбиться из третьих и даже четвертых ролей.
Графа немного передернуло.
— Потому что правительство было обмануто кадетами. И вот видите, к чему это привело: к анархии! Теперь правительству можно опереться только на нас… Если и новая Дума окажется такой же, какими были десять первых, то так называемой русской конституции скажут аминь.
— Но зачем же тогда объявлены выборы через пять месяцев?
Граф пожал плечами.
— Еще один, последний опыт. Я глубоко верю, что все спасение России — это возвращение к старому режиму. Всякий сверчок должен знать свой шесток. Страна — это фабрика; государственность — это внутренний на ней распорядок. На фабрике должен быть хозяин, директора, бухгалтеры, конторщики, сторожа и мастеровые, приставленные каждый к своему рычагу. Фабрика станет, если все мастеровые захотят в директора. Это — абсурд. Так и в государстве.
— Это я понимаю, — слегка улыбнулся Андрей Владимирович.
— Тогда идите к нам! — воскликнул граф. — Мы за порядок, а вы, Андрей Владимирович, вы — один из представителей той силы, которая до сих пор может двигать горами.
— Это вы насчет денег?
— Без них ничего не сделаете.