На улице, в вагоне, где угодно, можно было вынуть из кармана аппарат, из другого трубку, зарядить его и разговаривать совершенно свободно с другим лицом, обладателем однотипного аппарата.
Градоначальник был в отчаянии и опубликовал обязательное постановление, по которому всякий обладатель беспроволочного телефона, не имевший разрешения, подвергался штрафу в три тысячи рублей.
Скоро были изданы временные правила о введении смертной казни.
«Для устрашения враждебных обществу элементов и для ограждения безопасности и благосостояния мирных граждан», — как сказано было в этих правилах.
И опять газеты анархистов встретили это объявление с радостью.
«Мы все ближе и ближе сталкиваемся лицом к лицу с нашими врагами», — писали их передовики в разнообразных газетах. В одной Москве было закрыто пять газет, но редакторы их скрылись.
Наряду с правительственной борьбой против анархистов, с принадлежащими к этой партии стали бороться и общественные элементы. Члены конституционных партий читали лекции против анархизма, а чернь в некоторых городах подвергла анархистов избиению, причем несколько анархистов были убиты.
Студентов стали называть анархистами.
В ответ на эти нападки из общества анархисты объявили, что будут мстить и враждебным общественным элементам.
«В наших руках, — говорилось в прокламациях, — есть могучее средство заставить наших врагов признать себя побежденными».
Но это средство пока хранилось в тайне.
VIII
«Просветление»
В это время в Москве появилась новая газета, издателем которой значился граф Дюлер. Она называлась «Просветление».
Это был революционный орган крайних правых, и общество поражено было смелостью, с какой эта газета обрушилась на анархистов и на всю левую оппозицию. В ней стояла отборнейшая ругань. Крестьян пугали тем, что евреи отнимут у них землю, и призывали их к восстанию, чтобы вернуть стране старый порядок.
«Нас губят Дума, жиды и анархисты!» — крупными буквами печатала газета.
Ее номера тысячами бесплатно рассылались в провинцию.
— На эту газету дал деньги мой отец, — говорила Аня Александру Васильевичу. — Как ужасна эта проповедь человеконенавистничества!
— Но ведь, Аня, ты сама признаешь необходимыми покушения анархистов, — возразил Александр Васильевич. — А это разве гуманно?
— Это — война! — вздохнула Аня. — Мы не трогаем мирных граждан.
— А последнее покушение в Варшаве, при котором погибли несколько человек женщин и детей, — возразил ей Александр Васильевич, — разве это не ужасно?! Ты скажешь: это несчастный случай? Согласен. Но разве можно сваливать все на случай, когда употребляют такие страшные разрывные снаряды? Ведь одна бомба величиной в орех вырывает целую брешь в стене дома. Ведь такой случай нисколько не отличается от убийства, а если поставить рядом убийство и человеконенавистничество…
— Ты хочешь сказать, что анархисты такие же человеконенавистники? — покраснела Аня.
— Вовсе нет, ты не так меня поняла! Цель анархистов красивее их цели, но называете ее вы одинаково «общим благом». Но там, где проливается кровь, нарушается высшая правда, высшая свобода человека — его право жизни, и на обрызганной кровью земле вырастает человеконенавистничество…
— А по-моему, человеконенавистничество было раньше, — возразила Аня. — Я понимаю только твое отвращение к крови…
— Ты и сама чувствуешь это отвращение? Не правда ли?! — воскликнул он с жаром.
Она кивнула головой:
— Это правда.
— Как я рад! — вырвалось у него. — Ты знаешь, я не говорил тебе последнее время, но меня постоянно мучила одна мысль: что ты можешь быть убийцей, что «они» заставят тебя бросить бомбу!
— По своей воле я никогда, этого не сделаю! — сказала она твердо.
— Но если на тебя падет жребий? Если тебя заставят?
Он пытливо смотрел ей в лицо.
— Партийная дисциплина обязывает меня… Я уже тогда не принадлежу себе, — ответила она нерешительно.
— Дисциплина! А толкуете о свободе, — вырвалось у него с горестью.
— Ты мальчик, — попробовала пошутить она. — Ведь нужно же приносить себя в жертву идее, общему благу…
— Опять это общее благо! — воскликнул он. — Но почему же не мое благо, не твое благо, раз оно общее? Общее благо — общий и эгоизм, потому что благо — понятие эгоистическое.