— Но как же он объясняет такое несоответствие со своими прежними взглядами и убеждениями?
Семен Иванович махнул рукой:
— Он сваливает все на борьбу партий, на раскол среди анархистов. Он пришел к тому убеждению, что только твердая единоличная власть, распространяющаяся на весь мир, может обеспечить людям полную свободу.
— От анархии, от отрицания власти перейти к неограниченному самодержавию, к абсолютизму! — поражался все более и более Александр Васильевич. — Я отказываюсь понять это. Это действительно сумасшествие или это оборот колеса жизни, где одна точка, поднявшись до крайнего предела, вдруг опустилась вниз?
— Сумасшествие! — резко решил Семен Иванович. — Я так прямо сказал и ему. Пока наши идеалы и убеждения сходились, я подчинялся ему во всем, потому что он умнее меня. Но раз он захотел взять в свои руки власть, я ему не товарищ. Я убежденный анархист и умру им. Я не верю в Бога, но, если бы Бог сошел на землю и взял в свои руки земную власть, я пошел бы и против него. Он дунул бы на меня, и я бы погиб, но он не мог бы заставить не протестовать. Так я сказал и Дикгофу. Если он не откажется до завтра от своих слов, я буду его врагом и начну собирать против него товарищей.
— И опять война… Кровь… — задумчиво произнес Александр Васильевич.
— Так что же делать-то? Что делать? — почти с отчаянием вырвалось у Семена Ивановича. — Поняв, ощутив, так сказать, идеал свободы, отказаться от него?
— Я не знаю, — тихо ответил Александр Васильевич. — Я ничего не понимаю. И мне кажется, что и никто не понял самого главного. Прежде всего, нужно изгнать с земли страдание. Тогда люди поймут настоящую свободу.
— А вдруг и тогда явится это колесо, о котором вы говорили? — недоверчиво возразил Семен Иванович. — Нет, выше идеала анархии люди не придумают ничего. Ах, если бы вы знали… Дикгоф пополам разорвал мое сердце!
Темная фигура спустилась в это время с «Анархии» и подошла к ним. Это был Дикгоф.
Он поздоровался с Александром Васильевичем.
— Как вы решили? — спросил он. — Семен Иванович, вероятно, передал вам мое предложение.
— Передал, — коротко ответил тот.
— В какой-нибудь час вы будете в деревне, в полном спокойствии, которое необходимо для больной, — продолжал Дикгоф. — В Москве, вероятно, опять скоро начнутся тревожные события…
— Благодарю вас, — ответил Александр Васильевич. Конечно, мне лучше всего принять ваше предложение, хотя я положительно не знаю, какую пользу принесет ей деревня.
— Тогда готовьтесь… И пойдемте взглянуть на больную. Я еще не видел ее.
Александр Васильевич неохотно пошел рядом с Дикгофом. Он видел в нем одну из главных причин несчастья своего и Ани, но не мог отказать этому человеку. Не мог, даже если бы хотел.
Они вдвоем вошли в комнату, где спала Аня.
Она лежала на грубо сколоченной постели, вздрогнула, когда Дикгоф неосторожно хлопнул дверью, приподнялась и задрожала, как лихорадочно больная, устремив на вошедших свои огромные глаза.
— Палач! Палач! — пробормотала она и вдруг смолкла, встретившись взглядами с Дикгофом.
— Кто это? Кто? — вскрикнула она опять.
Она хотела спрыгнуть с постели, но Дикгоф удержал ее за руку, отстранив в то же время бросившегося к Ане Александра Васильевича.
— Подождите! — властно проговорил он. — Я попробую подействовать на нее гипнозом.
Этот властный голос и действие, какое он оказал на Аню, остановили Александра Васильевича. В нем мелькнула какая-то несбыточная, сумасшедшая надежда.
Аня присмирела и сидела неподвижно, не отрывая своего взгляда от устремленных на нее глаз Дикгофа, и судороги на ее лице выдавали мучительную работу ее больной мысли.
Так прошло несколько долгих минут. Целая вечность для Александра Васильевича.
— Ты будешь исполнять все то, что я тебе прикажу! — медленно произнес Дикгоф. — Слышишь ты меня?
— Слышу, — совершенно разумно ответила Аня.
Дикгоф снял с руки кольцо с огромным опалом и приблизил его к глазам Ани.
— И ты будешь слушаться того, у кого в руках этот камень. Слышишь?
— Слышу! — тем же тоном ответила Аня.
— А теперь спи! Я тебе приказываю спать!
И больная тотчас откинулась на подушку и закрыла глаза.
Александр Васильевич был поражен. Тень несбыточной надежды, промелькнувшей в нем, явилась опять, но уже светлая, почти воплотившаяся в уверенность.