Так ответил Франсуа адвокату, после того как адвокат отказался от него; обвиняемый был доволен: адвокат своими вопросами и наставлениями слишком напоминал ему отца и, похоже, метил на должность последней жертвы. Маски обвиняемый предпочитал античные, у кого и за сколько покупал их, следствием выяснено точно.
Безотказное возмездие гильотины редко дает сбои. Однако чья-то незримая рука может ненадолго сдержать несущийся вниз нож, чтобы публика могла запомнить лицо отправляющегося. Когда лезвие застряло в пазах, он начал поднимать голову, чтобы поделиться какой-то мыслью с палачом, но нож все-таки сорвался и стесал ему вместе с шеей часть затылочной кости. Палач неприлично выругался. Эта оплошность, конечно, добавила несколько слов к посмертному мифу.
В пятилетнем возрасте, гуляя с отцом, тайным якобинцем, по Лиону, мальчик поинтересовался назначением гильотины, которую впервые увидел здесь, в общественном саду.
— Эта машина вовремя лишает великих голоса, — ответил отец.
— Значит, она возьмет и меня?
Отец смеялся. Сын жил дальше с этой холодной и острой, как казнящая сталь, идеей. Рано отданный в приют, Франсуа легко и быстрее большинства изучал науки, все, кроме божьего закона, отдавая особую дань истории и физике. Ночами он читал Шиллера, а по воскресеньям рисовал вывески для галантерей и трактиров. Закончить учебу не получилось. Его изгоняли трижды: распространение в отроческой среде садо-мазохистских историй, персонажами которых выступали учителя и воспитатели, карикатуры на священников и избиение поповского сынка, подарившего ему пасхальное яйцо, попытка поджога храма во время губернаторской свадьбы. Побродив по окрестностям и не удовольствовавшись жизнью клошара, не чуждого поэзии, Франсуа «меняет школу».
Он крадет экипаж и катается на нем всю ночь по городу, а наутро идет в участок и заявляет на себя. Неожиданно благородный богач из «новых аристократов» прощает вора, прощает даже засеченную до полусмерти лошадь. Выбранная «школа» откладывается. Оскорбленный милосердием Франсуа добивается вопреки протестам судей года заключения. В тюрьме его учат попадать шилом в сердце, лечить отравленные раны и исчезать из-под погони в самых открытых местах города.
Отбыв срок, Франсуа начинает убивать и занимается этим почти три года. Точное число жертв неизвестно даже ему самому. На допросах признания в удачных и неудачных нападениях перемежались с завуалированными цитатами из Барбье и Ламартина, убийства гордого грешника росли, как пустыня. Следователь не знал, чему верить, и тщетно изучал модную литературу, надеясь разобраться в «бреде» обвиняемого.
По крайней мере установлено, что он задушил торговку фруктовым льдом и утопил ее в пруду, заколол странствующего проповедника, выбил ему гвоздем глаза и сжег тело в лесу, поймал капканом охотника во франшвильской чаще (охотник как раз подкрадывался к дичи, в свою очередь попавшейся в капкан). Франсуа привязал раненого зверолова к дереву и выжег ему на лбу крест. Заманил сына фермера на тот берег рассказом про ярмарку и маски и на том берегу закопал ребенка, связанного медицинским жгутом, живьем в землю. Перерезал горло во дворе гостиницы студенту, отказавшемуся дать денег.
В минуты исступления «вечный девственник», как называл себя Франсуа, каялся, что уничтожил «три сотни двуногих». Заключительные недели прошли шумно. Прием знаменитостей в камере. Интервью. Ежедневно несколько десятков писем гнева и восхищения. Позировал художникам. До нас дошли шесть весьма посредственных портретов. Раздавал автографы поклонницам, все время напоминая, что он девственник и что не занял ни у одного из убитых денег, даже у того пожадничавшего студента. Восьмого января в сопровождении нескольких робеющих и мерзнущих солдат он пошел к гильотине, поделившись в последней беседе с газетчиком: «Очень устал от этой светской суеты».
Гюисманс посвятил Франсуа несколько своих ранних «розенкрейцеровских четырехстопных цветов», но цензура сняла пугающее посвящение. Надо сказать, казненный не уважал поэтов, отзываясь о них: «Эти господа знают только одно, какое слово вовремя взять в кавычки, но далеко не все слова хотят в кавычки попасть, поэты напоминают мне тюремщиков, удерживающих нас здесь».
Его фамилия звучит, как модель пистолета. Психологи отрицали связь между фамилией и судьбой. Больше всего его бесило, если человека обозначали цифрой (бейсбольный матч, контрольное тестирование в конце полугодия, репетиция атомной бомбардировки, анонимные записки от девчонок). Назвать свой номер вслух или носить его на спине — самая безжалостная из известных ему пыток. Во всем остальном он был нормален, и психологи усматривали в его муках сложную связь с манией навязчивого счета, вирус которого паразитирует в некоторых головах.