— Чем вы занимались в Париже?
— Скромный — моя каторжная кличка, теперь ко мне обращались только так, потому что я себя чувствовал, как на каторге. Вместе с другими товарищами трудился в анархо-синдикалистском журнале, работал маляром, плел лапти на продажу, вырезал из дуба чертей, придавая им черты старых недругов как с красного, так и с белого берега. Восемь пулевых ран. Шесть колюще-режущих. Истерические припадки и отсутствие денег на фрейдиста.
— Ваша смерть обошлась без некрологов как в советской, так и в эмигрантской прессе, не считая малочитаемых анархистских листков.
— Однако мы были. И мы будем еще. Помню одного морфиниста в нашем штабе, он говорил: «революция — это наркотик на всю жизнь» — и очень верил в переселение душ.
— Была ли в СССР частная собственность?
— Мне кажется, да, была.
— Это неправильный ответ.
— Я знаю, но мне все равно кажется, да, была, хотя и не могу этого доказать. Частная собственность — это когда возможна кража.
Доктор Маркузе
Он все реже покидал дом, а точнее — кинозал. И все чащее смотрел пленку, подаренную одним спецом из Пентагона (антисемит, гей, специалист по ELF-излучению). Черепахи безымянного острова, ослепленные новым невыносимым светилом, зажженным американскими ВВС, вытянув старушечьи шеи, ползут прочь от родного моря навстречу пустыни. Ученик Хайдеггера, нарушивший большинство его заповедей, приятель Адорно, отказавшийся принять на веру его динамический анализ, почетный профессор хулиганской философии, лелеял внутри полусумасшедшую догадку, ждал, что черепахи однажды вернутся в воду, нарушая мораль фильма. Кадры повторялись. Тень плавилась и вспыхивала, растаяв, гордый праздничный шар загорался посреди и без того ясного дня, пальмовые листья занимались белым пламенем, и обреченные рептилии теряли ориентировку, родовые предпочтения, личное зрение, воспоминания.
Осознав себя в ловушке, именуемой обществом, пациент повторяет историю общества, череду тщетных попыток разобраться, т.е. справиться с собой. От развивающей внутреннее зрение игры к репрессирующему Эрос «неизбежному» труду. От сексуальной свободы к социальной безопасности. От инициативы к участию. От инаковости к тождеству. От героической анархии к корпоративному контролю, предсказать который не сможет только ленивый. Цепь шагов разной длины. Каждый шаг — повтор исторического факта с надеждой в основании и разочарованием в результате. Откуда же берется возобновляющаяся надежда? Жизнь, подобно металлу, помнит прежнее, неискаженное свое состояние и всегда стремится назад, к освобождающему рождению, к протооргазму, олицетворяющему бессмертие.
Доктор решал вопрос: не стремятся ли его пациенты превратиться из приемлющих смерть в несущих ее? Не является ли такое желание основой прочих желаний? Попытки ответа увели его далеко от медицинской специфики.
Смерть — жало греха, а грех есть закон, принятый пациентами. Изобретатели греха безгрешны. Задача пациента — стать доктором. Смысл закона обнаруживается только за его пределами, назначение мира — за пределами мира, причина общества очевидна только тому, кто отказался от общества, испробовав его патологическую судьбу. Поиск обоснования явления в нем самом («человек как цель, а не как средство») и делает пациента пациентом, приводит в экзистенциальный тупик, обучает мозговой вялости и речевой тавтологии, провоцирует модную болезнь, называемую в прессе «постмодернизм», и в конце концов готовит пациента принять фирменное ярмо, т.е. принять смерть. Смерть как торговый знак, поставленный корпорацией на тело и сознание человека. Знак изделия, сходящего с конвейера поколений. Изделие имеет срок применения, раб имеет примерный срок жизни. Изделие заменяется новым, более экономичным и удобным для эксплуатации. Раб заменяется «молодым специалистом». Рождаемость контролируется. Несогласие означает восстание. Инстинкт бунта наследуется коллективным бессознательным вместе с инстинктом подчинения. Каждый может выбрать себе основной инстинкт. Инстинкт бунта адресован к сверхсознательному. Инстинкт подчинения — к подсознательному. Кастрированное большинство, плавающее в искусственном чреве государства, не считает, что оно что-то выбрало, потому что не чувствует альтернативы своему искусственному чреву. Социальная кастрация — последствие личной родовой травмы — делает человека из большинства так и не рожденным до конца эмбрионом, рабом, который смертен, потому что никогда и не жил, не знал себя «выношенным», т.е. готовым к самостоятельному поступку.