С 29 октября по 9 ноября в Иркутске проходил военно-полевой суд. Семь человек были приговорены к расстрелу, 60 повстанцев осуждены на каторжные работы на 12 лет, 95 избавлены от наказания, остальные отправлены на поселения в отдаленные места Сибири. Командующий войсками утвердил приговор четырем смертникам — Целинскому, Шарамовичу, Рейнеру и Катковскому. Первые двое были признанными вожаками восстания, а Рейнер и Катковский — предводителями отрядов, причем именно они сожгли станицу Лихановскую.
15 ноября 1896 года за Якутской заставой (в Знаменском предместье) Иркутска казнили приговоренных. Сохранились свидетельства очевидцев, присутствовавших на казни. «На месте казни, на площадке, были вкопаны в недалеком расстоянии друг от друга четыре столба, а около них ямы. Место это было окружено войсками, а далее стояла многотысячная толпа. Весь Иркутск собрался смотреть эту казнь, тут был и стар и млад. По Знаменской улице (ул. Баррикад) происходило громадное движение пешеходов и экипажей. Все ждали с сердечным замиранием, скоро ли поведут из тюремного замка приговоренных к смерти. Вдруг народ заволновался — вдали показалась позорная колесница, в ней стояли осужденные. Встретив колесницу, толпа пошла вслед за ней».
Красавец Шарамович сошел с позорной колесницы первым, и к нему подошел ксендз Шверницкий — сам бывший ссыльный. Ксендз был бледен, и руки его дрожали.
«Отец! — сказал Шарамович. — Вместо того чтобы подкрепить нас словом Божьим и придать нам мужества в последние минуты, ты сам упал духом и нуждаешься в поддержке. Успокойся и молись не за нас, а за будущее Польши. Нам все равно, где погибать за свое отечество — у себя ли дома или в изгнании. Мечта, которая всегда была нашей путеводной звездой, не умрет и после нас. Вот что нас подкрепляет и утешает». Произнеся экспромтом эту речь, Шарамович обнялся с товарищами и пошел к одному из врытых в землю столбов. Когда стали надевать на него саван, он сорвал с головы шапку, швырнул ее вверх и крикнул по-польски: «Еще Польша не погибла!» — первые слова польского национального гимна.
Казнь была произведена утром при большом скоплении народа. Если первые известия о восстании вызвали в Иркутске переполох, а похороны погибшего поручика Порохова превратились в траурную демонстрацию (отпевали несчастного офицера в кафедральном соборе в присутствии генерал-губернатора, громадная толпа сопровождала похоронный кортеж на Иерусалимское кладбище, где Порохову были отданы воинские почести), то суд и казнь, а особенно мужественное поведение приговоренных, поколебали общественное мнение. Через месяц после расстрела из Петербурга прибыл запоздалый ответ на просьбу генерал-губернатора Восточной Сибири Корсакова о смягчении приговора — ему предоставлялось право «поступить по собственному благоусмотрению». Четверо были уже казнены.
Служивший в то время в Иркутске молодой казачий офицер Петр Кропоткин, в будущем знаменитый анархист и крупный ученый, вспоминал, что именно это восстание и его трагический финал привели его к решению оставить военную службу. Между тем поступок горстки храбрых повстанцев не остался незамеченным. О бунте стало известно за границей, казни вызвали сильное волнение в Австрии. Австрийское правительство заступилось за галичан, принимавших участие в революции 1863 года и сосланных тогда в Сибирь, и некоторые из них были возвращены на родину.
Вообще после восстания положение всех ссыльных поляков улучшилось. И этим они обязаны были тем, кто взялся за оружие, тем мужественным людям, которые были расстреляны в Иркутске. Ни в Иркутске, ни в Кул-туке нет не только памятника польским повстанцам, но даже мемориальной доски.
В позапрошлом столетии Сахалин в просторечии называли Соколиным островом, а его вольных и невольных обитателей — соколинцами. У В.Г. Короленко есть рассказ под названием «Соколинец». Самый известный бытописатель Сахалина — Антон Чехов, но был еще один талантливый журналист, сумевший проникнуть в самое сердце каторжного острова. В то время он был не менее популярен, чем его знаменитый коллега. Звали этого журналиста Влас Дорошевич.
Репортер меняет профессию
В 1897 году 33-летний репортер Дорошевич, известный своими скандальными очерками и фельетонами в Москве и в Одессе, успевший побывать в творческих командировках в Европе, США, Китае, Индии и Японии, решил повторить путь Чехова. Вместе с партией каторжан, плывших на пароходе «Владивосток», он прибыл на Сахалин почти нелегально. Главное управление тюрем Российской империи, напуганное общественным резонансом после публикации чеховской книги «Остров Сахалин», отказало Дорошевичу в праве посетить остров.