Каждое утро на сахалинской каторге начиналось с порки. Посреди двора ставили «кобылу», и надзиратель выкликал фамилии приговоренных к наказанию. Палач наказывал провинившегося, а каторга смотрела и... смеялась: «Ишь, баба! Заверещал, как поросенок! Не любишь?»
Иногда каторга экзаменовала своих товарищей, стремившихся попасть в Иваны — каторжные авторитеты. На «кобылу» клали строптивого арестанта, клявшегося, что он ни за что не покорится начальству, и каторга с интересом ждала, как соискатель почтенного звания будет вести себя под розгами. Он лежал на «кобыле», стиснув зубы и до крови закусив губу. Только дико вращавшиеся глаза да надувшиеся на шее жилы говорили, чего стоило его молчание перед лицом всей каторги. Палач бил реже, клал розгу крепче, и несчастный издавал невольный крик или стон. Каторга отвечала взрывом хохота: «Не выдержал, срезался!» Смотритель чувствовал себя победителем: «Сломал!»
Иногда кандальные наблюдали за поркой, как за театральным представлением. Какой-нибудь «жиган», продувшийся в карты, вынужден был питаться крохами с арестантского стола и разыгрывал за это роль шута. «Смотрите, братцы, какие я завтра курбеты буду выкидывать, как меня драть будут, — похвалялся он. — Приставление!».
И каторга ждала этого «приставления». «Жиган» падал перед смотрителем на колени, просил пощадить его, сироту, ради деточек малых, хотя детей у него никогда и не было. Клоун вопил, когда плач только замахивался, и подбирал самые «смешные» восклицания: «Ой, бабушка моя милая! Родители мои новопреставленные!» Так он расплачивался перед каторгой, доставляя ей «довольствие». После наказания «жиган» подходил к своим и получал одобрение: «Ловко!»
В нарушение закона смотрители приказывали дать арестанту не 30, а 50 и даже 80 плетей, что было равносильно смертному приговору. Разумеется, ни сам смотритель, ни палач не несли за это никакой ответственности.
Каторжное сопротивление
На Сахалине каторжники обязаны были работать от 7 до 11 часов в сутки в зависимости от времени года, но это правило никогда не соблюдалось. Когда в порты приходили пароходы Добровольного фронта, арестанты вкалывали до тех пор, пока не перетаскивали весь груз. Они превращались в крепостных господ капитанов, работая с 5 часов утра до 11 часов вечера.
Каторжане часто поднимали бунты, которые подавлялись с большой жестокостью. Дорошевич посетил Рыков-скую тюрьму, в которой сидели участники бунта. Они отказывались работать, и их несколько недель держали «на параше», то есть взаперти. На вопрос «Почему не идете на работу?» тюрьма отвечала ревом: «И не пойдем! Пускай всех переморят!»
Когда партию ведут под конвоем, арестанты издеваются над солдатами, как только могут — рассказывают анекдоты про солдатскую глупость, тупость, хохочут над внешностью конвоиров, да еще приговаривают: «А ты слушай!» Замолкнет на минуту один шутник, тут же подключается другой: «Какие, братцы вы мои, эти самые солдаты — дурни, уму непостижимо!». И опять все сначала.
На Александровском посту служил лакеем бывший конвойный Николай, убивший арестанта и сам осужденный на каторгу. «Прежде конвойным был, а теперь, слава Богу, в каторгу попал, — рассказывал он. — Работы те же самые, так же бревна таскаем. Да еще за ними, за чертями, смотри. Всякий тебе норовит подлость сделать, издевку какую учинить. Того и гляди, влетишь за них. Гляди в оба, чтобы не убежал, да поглядывай, чтобы самого не убили. Нет, в каторге оно поспокойней. Тут смотреть не за кем. За мной пусть смотрят!»
Каторжные совершали побеги даже с Соколиного острова, так что песня «Бежал бродяга с Сахалина» основана на реальных событиях. В рассказе «Сахалинец» В.Г. Короленко правдиво описал историю беглого каторжника Василия, который с дюжиной товарищей убил семерых конвойных и переправился на материк, где нашел пристанище в Якутии. Конечно, большинство побегов заканчивались поимкой или убийством арестантов.
Срок за побеги прибавлялся в арифметической прогрессии. Были каторжники, которым предстояло отбыть 70 лет и более. Часто человек, попавший на остров на шесть лет, наживал себе 40. Бежали даже из лазарета, почти умирающие. Сквозь непроходимую тайгу пробирался не человек, а полутруп с ужасом в гаснущем взоре.
Наследники Гиппократа
Единственной надеждой каторжников были доктора. Дорошевич приводит характерный диалог между тюремным эскулапом и арестантом, приговоренным к порке. Врач, узнав, что несчастному полагается 80 плетей, пытается его спасти:
— Ты здоров?
— Так точно, здоров, ваше высокоблагородие.
— Гм... Может, у тебя сердце болит?
— Никак нет, николи не болит.