Духоборки приехали в Иркутск на Пасху, и жители завалили их куличами и крашеными яйцами. Им пред-
стояло проплыть более 3000 верст на громовском пароходе, а городская администрация распорядилась выдать им подводы, чтобы проехать 250 верст до Жигалово. Духоборки благодарили за себя и своих мужей и просили передать благодарность «брату Льву Николаевичу».
Тюремщики-толстовцы
Толстой заботился не только о духоборах, но и о сектантах всех мастей. В одном из писем он просил Попова помочь некоему Чижову, сидевшему в иркутской тюрьме. «Я знаю его как человека искренних и твердых убеждений, за которые он перенес и продолжает нести тяжелые гонения, — писал Лев Николаевич. — Это человек в высшей степени почтенный, и мне бы очень хотелось всячески помочь ему. Я посылаю ему 25 рублей, которые будьте добры передать ему». Сектант ответил запиской: «Когда будете писать брату Льву Николаевичу, поблагодарите Ему от меня за те ко мне любовь» (орфография подлинника).
Редакция газеты «Восточное обозрение» и квартира Ивана Попова превратились в передаточный пункт, через который от Толстого к сидящим в тюрьме сектантам поступали деньги, вещи и книги. Попов вспоминал: «Обаятельное имя великого писателя одинаково магически действовало и на тюремного надзирателя, который приносил мне письма из тюрьмы и отказывался брать плату за это, и на губернатора». Даже тюремный инспектор Александр Сипягин и начальник каторжного Александровского централа Иван Лятоскович охотно помогали выполнять поручения Толстого, передавали его письма узникам.
Губернатор Моллериус в шутку грозился Попову завести дело о конспиративной квартире в редакции «Восточного обозрения» и сношениях с арестантами. «Да что с вами поделаешь, когда сам граф Кутайсов (один из генерал-губернаторов Восточной Сибири — И.П.) готов возить письма Толстого, а про Сипягина и Лятосковича я уже и не говорю: они сами толстовцы».
Лев Толстой и его поклонники из Иркутска
Сипягин и Лятоскович действительно были необычными тюремщиками. При них Александровский централ стал образцовой тюрьмой, в которой исчезли розги, кандалы и даже заключение в карцер было отменено. Пища и одежда арестантов были таковы, что им завидовали вольные крестьяне. В тюрьме организовали несколько мастерских, треть дохода от которых шла на счет каторжан, открылась школа, были созданы театр и оркестр.
Идеалом Сипягина и Лятосковича был знаменитый доктор Гааз, помогавший узникам Петропавловки и Шлиссельбурга. Сам Лятоскович за участие в польском восстании 1863 года был сослан в Сибирь и на себе испытал прелести пенитенциарной системы. По отбытии наказания он поступил на службу в тюремное ведомство именно для того, чтобы облегчить участь заключенных. Когда в 1897 году в Александровский централ приехал профессор Дижонского университета Жан Легра и увидел, как Лятоскович дирижирует тюремным оркестром, он восхитился: «Это не тюремщик, а маэстро! Арестанты — не арестанты, а публика, аплодирующая артисту!».
Толстой и буддизм
Однажды Иван Попов посетил гусиноозерский дацан и услышал от его ширетуя (настоятеля) Гомбоева восторженные отзывы о Толстом, учение которого близко к учению Будды. В 1903 году Попов приехал в Ясную Поляну и впервые встретился с писателем лично, тогда как их переписка продолжалась уже девять лет. Попов был изумлен эрудицией Толстого по религиозным вопросам. Писатель резко высказался против насильственного обрусения сибирских аборигенов, с возмущением говорил о стеснениях, в которые поставлена ламаистская религия.
— Насилие никогда не достигает цели, а дает обратные результаты, — сказал он. — Но особенно оно возмутительно в делах веры. При всей своей симпатии к ламаизму Толстой неодобрительно отзывался о «живых богах» —
перерожденцах. В то время ургинский Хутухта воплощал в себе душу тибетского святого Банчена, а Далай-лама из Лхасы — бодисатву Арья-боло.
— Насколько красив и поэтичен миф об Арья-боло, настолько безобразна идея воплощения, — заметил Толстой. — Духовенство всюду одинаково — высокую идею облекает в грубые реалистические формы, чтобы подавить мысль человека.
Лев Николаевич осуждал религиозного реформатора Цзонхаву, превратившего идейный буддизм в обрядовый и формальный ламаизм, и высоко ценил учение Сакья-Муни, в котором главное место занимали моральные истины.
Интерес к буддизму и ламаизму, индуизму и синтоизму сохранялся у Толстого до конца жизни, и изучение этих религий несомненно повлияло на его мировоззрение. Неудивительно, что несколько десятилетий спустя вождь индусского движения за независимость Махатма Ганди признавал Льва Толстого своим учителем и даже назвал его именем первую гандистскую коммуну.