Сигарета недовольно уткнулась краснеющим рыльцем в чернь старой пепельницы. Последние струйки дыма шумно вырвались из лёгких, взобрались на пролетающие мимо невидимые потоки и, безжалостно теряя кудлатость, устремились в неизведанные дали.
— Ты что, совсем охренел?! — раздалось сзади холодно, даже жестоко.
— Ты о чём? — не оборачивать, вопросил Барбер, со вздохом потянувшись за новой сигаретой.
В последние пару лет задушевность разговоров с женой сводилась к хладности осыпающихся на бесчувственный камень упрёков, колкой ядовитости замечаний, опостылевшей пресности констатаций, из ряда: «Мы не можем себе этого позволить…» Барбер никогда не думал, что Оксана, его кроткая Оксана, его «солнечная девочка», воплотится карикатурностью самых пошлых старых анекдотов про семейную жизнь. Грустных анекдотов. Такие, как показала жизнь, тоже бывают.
— О том! — хрипло, с отчётливой ссутулившейся ненавистью отозвалась жена. — Ты что!? Ты драку там устроил?! На детской площадке! Ну, ты и мразь… При сыне-то. Хочешь, чтобы он таким же уродом, как и ты вырос?! Да, если бы…
— Рот закрой! — сквозь зубы, чуть осипше прошипел Барбер.
Хотя, конечно, было бы неимоверно наивно полагать, что наказ будет воспринят, как нечто большее, чем просто набор звуков. Оксана осыпала его голову чем-то горьким и дурнопахнущим. Кажется, даже проклятиями. И это несмотря на то, что чемоданы были собраны, гостиница оплачена, а загодя купленные билеты лишь ждали вечера, чтобы прыгнуть в равнодушные руки проводницы. Абхазия уже простиралась приморским нетерпением и готова была раскинуть тёплые объятия на целых две недели. И, тем не менее. Тем не менее…
Барбер давно научился пропускать всю скверну мимо ушей. Оставалась лишь она — некогда столь нежная Оксана, с перекошенным в презрительной злобе лицом. Длинные прямые светло-русые волосы раскачивались словно маятник, когда та, выплёвывала очередную струю жгучего, но бессмысленного яда. Раньше, казавшиеся большими и бездонными, серые глаза, то глумливо щурились, то распахивались непозволительно широко, словно истерика и злоба вот-вот выдавит их из орбит. Тонкий, чуть задранный в концу носик то и дело брезгливо морщился, а чуть бледноватые губы вытягивались в тонкую бесчувственную линию — словно рисуя кардиограмму того, что некогда ошибочно называлось любовью.
Всё это уже успело породить унылую привычку — Барбер никогда, возвращаясь домой, сразу не раздевался. Так было удобнее. Ведь, накинуть куртку и нырнуть в обувь — это так скоро. Вот и теперь, преследуемый вязко тянущимися упрёками и оскорблениями, что семенили сзади по бетонным подъездным ступеням, в сознании ютилась столь упрямая мысль — скоро нелюбовь заберёт всю душу, оставив в пустоте лишь иллюзорность фантазий. Иллюзорность того, что даже у тех, кто скрепил свои судьбы глупостью почти детских решений, может что-то получится. Хотя, маленькое чудо, что ещё десять минут назад ковырялось в песочнице, ошибкой вовсе не казалось. И, всё же. Всё же…
Несколько худосочных пачек небольших листовок, звонко шлёпнув, распластались на столешнице. Белизну шапки каждого листка венчала намеренная наляпистость темноты чернил, стекающаяся в слово «сопротивление». Ниже бежали ровные многоножки строчек помельче. Среди прочих, аккурат посреди листка, выделялась чернеющим жиром цитата: «Если бы люди знали и поняли, как работает банковская система — революция наступила бы раньше завтрашнего дня. Генри Форд».
Тонкие, но цепкие пальцы ослабили хватку на термозажиме, бережно отложили «паяльник» в сторону. Теперь горло пластиковой бездушности небольшого пакета было вовек передавлено и бурая жижа перекатывалась в упаковке, без права на досрочное освобождение. Только по звонку. Только по решению судьи…
— Жалко малого… — уже, в который раз, вздохнул Шарик.
— Жалко, — послушно согласился Бэкхем. — Хорошо, что мы его почти не знали. Было бы вообще тошно. А так, вроде бы как, и не здесь и не с нами…
— Да… Хотя, даже стыдно почему-то.
— Оттого что не жалко?
— Да жалко, конечно, но, отчего-то больше Лидса. Хотя… — Шарик умолк, казалось, в желании как можно точнее сформировать мысль, но так и оставил в воздухе многозначность троеточия.
— Ну, что? — с ухмылкой глянул Бэкхем на верного товарища, обрывая связь тяжёлых размышлений, и чуть подбросил вверх «заготовку». — Тест-драйв?
Шарик равнодушно пожал плечами и пополз в карман угомонить вновь задребезжавший телефон. Бэкхем ухмыльнулся ещё шире и заскользил в ванную. Встал на шаткую табуретку, заглянул сверху за ширму, выставил вперёд руку, мягко разжал пальцы. Пакет обидчивой пощёчиной ударил эмаль, крохотным, но буйным цунами окрасив белое багряным. Мелкие брызги весело стрельнули в кафель и занавеску. Пара долетела до искажённого зловещей благостностью молодого аристократического лица.