— Тринадцать лет, несчастное число. Знак судьбы, — прошептала Анастасия.
Тринадцать из тех тридцати, что лукавая судьба ей даровала, была она царицей Московской, женой царя Ивана Васильевича. Тринадцать лет не посмела она словом перекинуться с князем Андреем. Не было греха! Не было!
— Господь милосердный, не оставь своей благодатью трех самых близких людей на свете, сына Федора и двух Иванов: мужа и сына. Царя и царевича всея Руси.
И избави их от лукавого…Избави, Боже! Избави, милостивый!
И остави нам долги наша, яко же и мы оставляем должникам нашим…Отдаю душу свою в руки твоя… Отдаю, господи… — беззвучно шептали её губы, глаза закрывались сами собой.
Да, это было то, что я искал. Пятый уровень.
Я, Анатолий Завалишин, наконец, нашел его. Мне все время казалось, что он должен был быть — вся логика Лехиного поведения, его неукротимый норов д′Артаньяна, подсказывали мне, что где-то в его файлах он спрятан, пятый уровень. Тот запретный, опасный, в котором нельзя победить. Тот самый, где кроется источник Лехиной направленной амнезии.
На этом уровне оставалось только два персонажа: юродивый Геннадий Костромской и лекарь Алоиз Фрязин.
Я выбрал Геннадия.
Геннадий Костромской услышал, что Анастасия заболела, на паперти Благовещенского собора задолго до пожара. Нищие всегда узнают все первыми. Они и рассказали подробности.
— Горит вся, матушка царица, огнем горит, — причитала слепая нищенка Устинья, закатывая незрячие глаза. — И пищу господнюю тело её не приемлет, ни постную, ни скоромную. Что ни глотнет, все обратно…
— Боярин Никита Романович сказывал князю Михайле Глинскому, что духовника Благовещенского почитай каждый день зовет… — вторил безногий Афанасий.
— Козни то, ох, козни сатанинские, — вздыхала Устинья. — Извести хотят голубку нашу.
Подходила неизбежность.
Когда я думал об Анастасии, а думал я о ней постоянно, глубокая печаль теснилась в душе моей. Трудно быть Богом, трудно знать, что грядет несчастье и не иметь права его предотвратить. Как не остановил же Бог Всемирный потоп или исчезновение Атлантиды. Не потому, что сил не хватило — Бог всесилен. Он не мог, потому что нельзя было нарушать законы развития Вселенной, нельзя было поворачивать стрелу времени. Он не мог повернуть стрелу времени, а потом говорили, что это за грехи человеческие его божественная кара.
За что карала судьба кроткую Анастасию, я не знал.
Она с усилием открыла глаза.
— Меланья, разыщи блаженного Геннадия Костромского, слышишь, Меланья? — позвала Анастасия слабым голосом. — Слышишь ты меня? Скажи там. Я хочу его видеть. Он, небось, на паперти Успенского собора людям прорицает…
Меланья, постельная барышня из знатного рода князей Голицыных, подошла к постели.
— Слышу, матушка царица, — склонила к ней сиделка круглое лицо. — Сей момент скажу…
Меланья вышла. Анастасия давно потеряла счет времени. Она давно уже не осознавала, день за окном или ночь. Через час, а может быть, через три вошел в горницу блаженный Геннадий.
— Плохо тебе, голубке? — спросил я, взяв её за руку. Мои пальцы ощущали частые, неровные толчки пульса. Капли пота блестели на её прекрасном лице. Жалость сжала мое сердце.
— Плохо, батюшка, — тихо отвечала Анастасия. — Бога молю о спасении.
— Молись, милая, молись, хорошая, — шептал Геннадий. — И обязательно будешь спасенной.
Что еще мог я сказать в утешение этой удивительной страждущей душе?
— Я что хотела спросить тебя, божий человек, — продолжала Анастасия, собрав силы. — Перед уходом знать хочу, что будет. Ты ведь ведаешь все… Скажи, божий человек. Пришла, видно, моя пора…
Я не стал отказываться. Знала бы, бедная, в какое чудовище оборотится её любимый супруг, какие дьявольские чары им овладеют, во что он превратит её богоспасаемую Родину, когда жены не окажется рядом. Я перебирал в голове все страшные события следующих пяти десятилетий и ничего не мог выбрать для успокоения души несчастной страдалицы. Я не мог рассказать ей ни про опричнину, ни про семь жен Ивановых, ни про ужасные казни близких, ни про уничтожение Новгорода. Умолчал о разграблении Москвы крымскими татарами, об убийстве отцом сына их, Ивана.
Не надо ей было всего этого ведать. И о страшных годах великой смуты, когда на целых десять лет исчезла независимая Россия, оборотившаяся польской вотчиной, я не рассказал ей.