Наталья Шмелькова
Зверев как он есть
АНАТОЛИЙ ЗВЕРЕВ
Автобиография
Свободно Искусство — скована Жизнь.
Посвящается тебе, Тибету.
Год моего рождения — 1931, день рождения — 3 ноября[1]. Отец — инвалид гражданской войны, мать — рабочая. Сестер я почти не знал. Помню, кажется, (из умерших) лишь двух — Зину (первую) и Верочку. Две сестры, кажется, живы и по сей день: одна из них — старше меня на четыре года, другая — младше на столько же лет.
Я случайно (или неслучайно) стал художником, учителем я избрал себе Леонардо да Винчи, читая коего, нашел много себе близкого (если, конечно, верить напечатанному в переводах этого гения).
Когда я читал трактаты оного — уже теперь моего друга, — был поражен одинаковости в выражении мыслей наших.
Будучи в положении несчастного и «неуклепаго» в обществе в целом, я обрел великое счастье еще и еще раз делиться впечатлением по жизни искусства, по его трактату о живописи.
В это приблизительно время образование мое зиждилось на том, что мне было более всего присуще или приемлемо для меня (быть может, исключительно только — самому себе). Другими словами, — что легче всего давалось, ибо я рос болезненным и слабым.
Учился очень неровно и имел оценки всякие: по отдельным предметам или, скажем — «отлично», или, контрастное «два».
Впоследствии мне удалось каким-то образом окончить семилетку и получить неполное среднее образование, чем я и гордился перед самим собою кажется более, нежели перед другими, меня окружающими друзьями и приятелями.
Детство, в основном, проходило дико (или сумбурно), и поэтому весьма трудно об этом что-либо путное хотя бы «обозначить»…
Желаний почти что никаких, кажется, не было… Что же касается искусства рисования, вообще-то можно лишь заметить тут следующее: художником я не мечтал быть… Но очень часто хотелось и «мечталось», чтобы брат (троюродный) каждый раз, когда ему удавалось появиться у нас еще до войны, рисовал мне всегда коня.
У нас в комнате висел на стене «лубок» — картина, на которую я засматривался — и даже, кажется, пытался по-своему сделать «копию», то есть как бы нарисовать то же самое.
Конечно, у меня в то время были цветные, наверное, карандаши: и, кажется, были шашки, в которые я всегда мечтал научиться играть (впоследствии эти шашки стали связующим звеном моего «неуклепаго», — выражаясь, так сказать, деревенскими словами, — существования.
Весьма часто просил рисовать мне что-либо и отца, на что тот охотно соглашался, хотя (по всей вероятности) рисование ему не удавалось, несмотря на «лиричность» личности; и лишь из желания угодить мне, ему удавалось нарисовать всегда лишь одно и то же: голову какого-то мифического старика в профиль…
Тем не менее рисование у меня, видимо, удавалось — и, впоследствии, оно так или иначе «прижилось»… сначала, «на пятом году» моей «жисти» — портрет Сталина.
Затем, когда был в пионерском лагере, — не стесняясь, могу сказать (хотя и задним числом уже) — «создал шедевр» своего искусства на удивление руководителя кружка (а не кружки!) — «Чайная роза» (или «Шиповник»). А когда мне было пять лет (еще до вышеупомянутого случая) изобразил «уличное движение», по памяти, в участке избирательном, где тогда еще — до войны — детям за столиками выдавались цветные карандаши и листы бумаги для рисования. Тогда в Москве было мало — относительно мало — людей, да и Москва была не очень уж обширна, не то, что ныне. И на выборы тогда шли родители с детьми под гармошку (и под песни, и с плясками) по улице, как на праздник — голосовать.
Что касается дальнейшего моего рисования — началась Отечественная (или как ее еще называют, — «Великая») война, — когда стали всех эвакуировать, кого куда…
Я вместе с двумя сестрами, отцом и матерью оказался в Тамбовской области (или губернии).
Я не стану тут распространяться как «хорошо» или «плохо», и как долго или быстро добрались мы на товарном поезде до места назначения: отмечу лишь то, что действительно касается тут вопроса о дальнейшем «рисовании»… Конечно же рисования никакого не было, да наверное, и не могло бы, кажется, и быть: «суета сует» и всяческая, так сказать, суета.
Отец очень много и «пространно» рассказывал мне все — «что к чему», «где рожь, где — пшеница»; «где овес — какой хаос» и так далее и тому подобное — подробное. Затем, простудившись и жестоко отморозив себе ноги, заболел и — скончался на сорок третьем «ходу» своей печальной жизни, на Новый год, … января в пять утра.