Анатолий Зверев в воспоминаниях современников
Памяти Мастера
Предисловие
Творчество и судьба замечательного художника России Анатолия Тимофеевича Зверева (1931–1986) с каждым годом привлекают всё большее внимание. И пока свежи воспоминания о нём, живы многие современники, так важно рассказать не только о произведениях мастера, но и о нем, как о человеке, о Личности. Как точно сказал искусствовед Сергей Кусков: «Для всех ценителей творчества Зверева весьма желанным было бы появление совокупного свода воспоминаний о нём. Это, в частности, явилось бы альтернативой тем тенденциям „канонизированной приглаженности“, которые уже наметились в трактовке творчества художника и его судьбы».
Вся жизнь Анатолия Зверева — легенда. Родом он с Тамбовщины, из бедной крестьянской семьи. С самого детства поражал своими рисунками учителей и преподавателей изокружка. Официального образования не получил. Поступив в Художественное училище памяти 1905 года, проучился там всего несколько месяцев — был отчислен, так как не поладил с администрацией. Жил, совершенно не заботясь о своем материальном благополучии. Работы продавал за гроши, а чаще просто дарил, прекрасно зная истинную цену себе как художнику.
Не раз привлекаясь властями «за тунеядство», Зверев вел скитальческий образ жизни, находя приют у друзей и знакомых. Правда, такая жизнь, при всей ее трагедийности, была личным его выбором.И если бы судьба Зверева сложилась иначе, то и художником он был бы, очевидно, другим, так как живописный почерк и образ жизни его неразрывно связаны. И связь эта держалась прежде всего на любви его к свободе, хотя и давалась она ему дорогой ценой. «Истинное искусство, — говорил Зверев, — должно быть свободным, хотя это и очень трудно, потому что жизнь — скована».
Те, кто знал Зверева, не могли без волнения наблюдать за его работой. Они присутствовали при чуде. Писал он неистово, на одном дыхании, создавая порою десятки акварелей и гуашей в день. В ход шли самые разнообразные материалы. «Настоящий художник, — говорил он, — если у него нет нужного цвета, должен уметь использовать кусок глины или земли».
В Москве Анатолий Зверев был широко известен лишь в узких кругах. Его картины покупали артисты, дипломаты, писатели, крупные чиновники. Первым открыл художника бывший актер театра Таирова Александр Румнев. Тогда ни о каком устройстве персональной выставки Зверева не могло быть и речи. Но Румнев пропагандирует его творчество, вводит в свой круг любителей живописи. Так, в 1965 году известным французским дирижером и композитором Игорем Маркевичем была устроена персональная выставка Зверева в Париже в галерее «Мотте», прошедшая с большим успехом. Затем следуют десятки успешных выставок в разных странах мира — Швейцарии, ФРГ, США.
В 1957 году в Москве на выставке международного фестиваля молодежи председателем жюри, известным мексиканским художником Сикейросом Звереву присуждается высшая награда — золотая медаль. Но и по сей день остается загадкой, получил ли сам художник ее в руки.
Диапазон тем картин Зверева необычайно разнообразен. Он и замечательный пейзажист, и анималист, и удивительный портретист. Особенный интерес представляют его автопортреты. «Только в автопортретах Ван Гога, как мне кажется, — отмечает Игорь Маркевич, — выявляется такой же настойчивый поиск сущности человека через познание самого себя».
Периодов в творчестве Зверева много. Он бесконечно, не специально, а исключительно по наитию, изобретал новую живописную технику. Но при всем разнообразии творческого почерка, Зверев всегда оставался Зверевым, и его рука всегда узнаваема.
В основу данных мемуаров положена изданная небольшим тиражом книга «Анатолий Зверев. Современники о художнике» (Фонд имени М. Ю. Лермонтова. М., 1995 г.), существенно дополненная новыми текстами, фотографиями и малоизвестными картинами художника из частных собраний.
Авторы книги принадлежат к разным поколениям, многие знали художника с юности до последних лет его жизни. Помимо воспоминаний в неё включены стихи самого художника, а также написанная им автобиография, что на наш взгляд позволит читателю более цельно представить его личность.
Некоторые факты жизни художника трактуются авторами книги по-разному, и это не удивительно: он был и остаётся человеком-легендой.
Мы допускаем, что некоторых почитателей Зверева могут покоробить отдельные строки воспоминаний о нём, но ещё раз отметим, что книга посвящена не только творчеству, но и исключительно неординарной личности художника. Часть материалов приводится в сокращённом варианте, что вызвано стремлением избежать повторения уже сказанного.
Наталья Шмелькова
Зверев как он есть
АНАТОЛИЙ ЗВЕРЕВ
Автобиография
Свободно Искусство — скована Жизнь.
Посвящается тебе, Тибету.
Год моего рождения — 1931, день рождения — 3 ноября [1]. Отец — инвалид гражданской войны, мать — рабочая. Сестер я почти не знал. Помню, кажется, (из умерших) лишь двух — Зину (первую) и Верочку. Две сестры, кажется, живы и по сей день: одна из них — старше меня на четыре года, другая — младше на столько же лет.
Я случайно (или неслучайно) стал художником, учителем я избрал себе Леонардо да Винчи, читая коего, нашел много себе близкого (если, конечно, верить напечатанному в переводах этого гения).
Когда я читал трактаты оного — уже теперь моего друга, — был поражен одинаковости в выражении мыслей наших.
Будучи в положении несчастного и «неуклепаго» в обществе в целом, я обрел великое счастье еще и еще раз делиться впечатлением по жизни искусства, по его трактату о живописи.
В это приблизительно время образование мое зиждилось на том, что мне было более всего присуще или приемлемо для меня (быть может, исключительно только — самому себе). Другими словами, — что легче всего давалось, ибо я рос болезненным и слабым.
Учился очень неровно и имел оценки всякие: по отдельным предметам или, скажем — «отлично», или, контрастное «два».
Впоследствии мне удалось каким-то образом окончить семилетку и получить неполное среднее образование, чем я и гордился перед самим собою кажется более, нежели перед другими, меня окружающими друзьями и приятелями.
Детство, в основном, проходило дико (или сумбурно), и поэтому весьма трудно об этом что-либо путное хотя бы «обозначить»…
Желаний почти что никаких, кажется, не было… Что же касается искусства рисования, вообще-то можно лишь заметить тут следующее: художником я не мечтал быть… Но очень часто хотелось и «мечталось», чтобы брат (троюродный) каждый раз, когда ему удавалось появиться у нас еще до войны, рисовал мне всегда коня.
У нас в комнате висел на стене «лубок» — картина, на которую я засматривался — и даже, кажется, пытался по-своему сделать «копию», то есть как бы нарисовать то же самое.
Конечно, у меня в то время были цветные, наверное, карандаши: и, кажется, были шашки, в которые я всегда мечтал научиться играть (впоследствии эти шашки стали связующим звеном моего «неуклепаго», — выражаясь, так сказать, деревенскими словами, — существования.
Весьма часто просил рисовать мне что-либо и отца, на что тот охотно соглашался, хотя (по всей вероятности) рисование ему не удавалось, несмотря на «лиричность» личности; и лишь из желания угодить мне, ему удавалось нарисовать всегда лишь одно и то же: голову какого-то мифического старика в профиль…
Тем не менее рисование у меня, видимо, удавалось — и, впоследствии, оно так или иначе «прижилось»… сначала, «на пятом году» моей «жисти» — портрет Сталина.
Затем, когда был в пионерском лагере, — не стесняясь, могу сказать (хотя и задним числом уже) — «создал шедевр» своего искусства на удивление руководителя кружка (а не кружки!) — «Чайная роза» (или «Шиповник»). А когда мне было пять лет (еще до вышеупомянутого случая) изобразил «уличное движение», по памяти, в участке избирательном, где тогда еще — до войны — детям за столиками выдавались цветные карандаши и листы бумаги для рисования. Тогда в Москве было мало — относительно мало — людей, да и Москва была не очень уж обширна, не то, что ныне. И на выборы тогда шли родители с детьми под гармошку (и под песни, и с плясками) по улице, как на праздник — голосовать.